Неточные совпадения
Кербеш медленно втягивает в
себя полрюмки ликера, слегка разминает языком
по нёбу маслянистую, острую, крепкую жидкость, проглатывает ее, запивает
не торопясь кофеем и потом проводит безымянным пальцем левой руки
по усам вправо и влево.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше
не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше
не сын, — ищи
себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему
по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать
не хочет. Ну, я ему еще покажу!
И она невозмутимо продолжает есть и после обеда чувствует
себя сонной, как удав, громко рыгает, пьет воду, икает и украдкой, если никто
не видит, крестит
себе рот
по старой привычке.
Этот человек, отверженный из отверженных, так низко упавший, как только может представить
себе человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием, как обращаются
не с человеком, даже
не с собакой или лошадью, и даже
не с зонтиком, пальто или шляпой, а как с каким-то грязным предметом, в котором является минутная неизбежная потребность, но который
по миновании надобности становится чуждым, бесполезным и противным.
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала,
по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности
не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к
себе экономку.
— Да, я знаю, что все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я
не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а сам только причитает и хлопает
себя по ляжкам.
— И вот я взял
себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть
не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки
себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и
по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Ах, Захар! Опять «
не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта
по плечу. — Что такое «
не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «
не полагается». Мне всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите
себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Представьте
себе, что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал
по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете на этом Шепшерович успокоился? На эти деньги, чтобы оплатить
себе расходы
по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам, это
не человек, а орел. Вот кто умеет делать дела!
— И очень просто. На нее действительно нет никакого спроса. Представь
себе, Анечка, что ее барахло стоит пятьдесят рублей, двадцать пять рублей получит господин Шацкий, пятьдесят рублей нам с тобой останется. И слава богу, мы с ней развязались!
По крайней мере она
не будет компрометировать нашего заведения.
— И опять — нет, мадам. Я
не пущу к
себе в кровать мужчину, прежде чем
не сделаю ему подробный медицинский осмотр… Я гарантирована
по крайней мере на семьдесят пять процентов.
— Отчего же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва одна на тысячу делала
себе аборт. А вы все
по нескольку раз. Что? Или это неправда? И те из вас, которые это делали, делали
не ради отчаяния или жестоко» бедности, а вы просто боитесь испортить
себе фигуру и красоту — этот ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти, а беременность и кормление мешали вам ей предаваться!
Он проснулся далеко за полдень, часа в два или в три, и сначала долго
не мог прийти в
себя, чавкал ртом и озирался
по комнате мутными отяжелевшими глазами.
Не то, чтобы ее обижало целомудренное решение Лихонина, которому,
по правде сказать, она плохо верила, но как-то ее узкий, темный ум
не мог даже теоретически представить
себе иного отношения мужчины к женщине, кроме чувственного.
— О!
Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к
себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего
не выйдет.
Благоговея всегда перед твердостью слов и решений Симановского, Лихонин, однако, догадывался и чутьем понимал истинное его отношение к Любке, и в своем желании освободиться, стряхнуть с
себя случайный и непосильный Груз, он ловил
себя на гаденькой мысли: «Она нравится Симановскому, а ей разве
не все равно: он, или я, или третий? Объяснюсь-ка я с ним начистоту и уступлю ему Любку по-товарищески. Но ведь
не пойдет дура. Визг подымет».
— А тебе меня
не жаль? — И она провела
по красной полосе, перерезавшей ее горло. — А тебе
себя не жаль? А эту Любку разнесчастную
не жаль? А Пашку
не жаль? Кисель ты клюквенный, а
не человек!
— Никак нельзя было урваться — лагери. Сама знаешь…
По двадцать верст приходилось в день отжаривать. Целый день ученье и ученье: полевое, строевое, гарнизонное. С полной выкладкой. Бывало, так измучаешься с утра до ночи, что к вечеру ног под
собой не слышишь… На маневрах тоже были…
Не сахар…
— А ты никогда
не мой
себе представить… ну, представь сейчас хоть на секунду… что твоя семья вдруг обеднела, разорилась… Тебе пришлось бы зарабатывать хлеб перепиской или там, скажем, столярным или кузнечным делом, а твоя сестра свихнулась бы, как и все мы… да, да, твоя, твоя родная сестра… соблазнил бы ее какой-нибудь болван, и пошла бы она гулять…
по рукам… что бы ты сказал тогда?
— Брось, Женя, ты говоришь глупости. Ты умна, ты оригинальна, у тебя есть та особенная сила, перед которой так охотно ползают и пресмыкаются мужчины. Уходи отсюда и ты.
Не со мной, конечно, — я всегда одна, — а уйди сама
по себе.
Эмма Эдуардовна первая нашла записку, которую оставила Женька у
себя на ночном столике. На листке, вырванном из приходо-расходной книжки, обязательной для каждой проститутки, карандашом, наивным круглым детским почерком,
по которому, однако, можно было судить, что руки самоубийцы
не дрожали в последние минуты, было написано...
Неточные совпадения
Городничий (бьет
себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно,
не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки
по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом
себе поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подает ему свечу.)
«Это, говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а
по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно
себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира
не едет, забирает все на счет и ни копейки
не хочет платить».
По осени у старого // Какая-то глубокая // На шее рана сделалась, // Он трудно умирал: // Сто дней
не ел; хирел да сох, // Сам над
собой подтрунивал: // —
Не правда ли, Матренушка, // На комара корёжского // Костлявый я похож?
Крестьяне добродушные // Чуть тоже
не заплакали, // Подумав про
себя: // «Порвалась цепь великая, // Порвалась — расскочилася // Одним концом
по барину, // Другим
по мужику!..»