Неточные совпадения
У него
на совести несколько темных
дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился
на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять
это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и
эти люди глядят
на темное и кровавое в своем прошлом, как
на неизбежные маленькие неприятности профессий.
— Пфуй! Что
это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать
на улицу
днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как
это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не
на Малой Ямской.
Почему-то он был сумрачен, хромал
на правую ногу и старался как можно меньше обращать
на себя внимание: должно быть, его профессиональные
дела находились в
это время в плохом обороте.
Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять
на себя почин. Но теперь все
это сложное, неприятное и лицемерное
дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но в
это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел
на них зорко и неприязненно.
Недаром же в тот
день, когда
на Бессарабской площади казаки, мясоторговцы, мучники и рыбники избивали студентов, Симеон, едва узнав об
этом, вскочил
на проезжавшего лихача и, стоя, точно полицеймейстер, в пролетке, помчался
на место драки, чтобы принять в ней участие.
— Но, в самом
деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не попробовать все
это описать самому? — спросил Ярченко. — У вас так живо сосредоточено внимание
на этом вопросе.
А
этот чернозем через год обращался в толстенную бабищу, которая целый
день лежит
на постели и жует пряники или унижет свои пальцы копеечными кольцами, растопырит их и любуется.
— А в самом
деле, — сказала Женя, — берите Любку.
Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь
на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
К женщинам он был совершенно равнодушен, хотя понимал их и умел ценить, и был в
этом отношении похож
на хорошего повара, который при тонком понимании
дела страдает хроническим отсутствием аппетита.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете
этим самым своим «не полагается». Мне всего только
на три
дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
После приезда,
на другой
день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков было двадцать. После
этого он поехал к Барсуковой.
— Представьте себе, что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете
на этом Шепшерович успокоился?
На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам,
это не человек, а орел. Вот кто умеет делать
дела!
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль
на лету, хотя должна сказать, что
это не особенно высокое свойство ума. И в самом
деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
В
дни голодовок, — а ему приходилось испытывать их неоднократно, — он приходил сюда
на базар и
на жалкие, с трудом добытые гроши покупал себе хлеба и жареной колбасы.
Это бывало чаще всего зимою. Торговка, укутанная во множество одежд, обыкновенно сидела для теплоты
на горшке с угольями, а перед нею
на железном противне шипела и трещала толстая домашняя колбаса, нарезанная кусками по четверть аршина длиною, обильно сдобренная чесноком. Кусок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб — две копейки.
— Я знаю вас всех, господа, за хороших, близких друзей, — он быстро и искоса поглядел
на Симановского,и людей отзывчивых. Я сердечно прошу вас прийти мне
на помощь.
Дело мною сделано впопыхах, — в
этом я должен признаться, — но сделано по искреннему, чистому влечению сердца.
Дело, конечно, не в деньгах, которые я всегда для нее нашел бы, но ведь заставить ее есть, пить и притом дать ей возможность ничего не делать —
это значит осудить ее
на лень, равнодушие, апатию, а там известно, какой бывает конец.
Он вообще нередко бывал в
этих местах, но никогда ему не приходилось идти туда
днем, и по дороге ему все казалось, что каждый встречный, каждый извозчик и городовой смотрят
на него с любопытством, с укором или с пренебрежением, точно угадывая цель его путешествия.
«Но ведь я мужчина! Ведь я господин своему слову. Ведь то, что толкнуло меня
на этот поступок, было прекрасно, благородно и возвышенно. Я отлично помню восторг, который охватил меня, когда моя мысль перешла в
дело!
Это было чистое, огромное чувство. Или
это просто была блажь ума, подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных отвлеченных разговоров?»
— Ja, mein Herr [Да, сударь (нем.)], — сказала равнодушно и немного свысока экономка, усаживаясь в низкое кресло и закуривая папиросу. — Вы заплатиль за одна ночь и вместо
этого взяль девушка еще
на одна
день и еще
на одна ночь. Also [Стало быть (нем.)], вы должен еще двадцать пять рублей. Когда мы отпускаем девочка
на ночь, мы берем десять рублей, а за сутки двадцать пять.
Это, как такса. Не угодно ли вам, молодой человек, курить? — Она протянула ему портсигар, и Лихонин как-то нечаянно взял папиросу.
— Выйдет, не выйдет, —
это уж мое
дело, — глухо ответил Лихонин, глядя вниз,
на свои пальцы, подрагивавшие у него
на коленях.
— О, конечно, ваше
дело, молодой студент, — и дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от беззвучного смеха. — От души желаю вам
на любовь и дружбу, но только вы потрудитесь сказать
этой мерзавке,
этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите
на улицу. Пусть подыхает с голоду под забором или идет в полтинничное заведение для солдат!
— Молодой человек! Я не знаю, чему вас учат в разных ваших университетах, но неужели вы меня считаете за такую уже окончательную дуру? Дай бог, чтобы у вас были, кроме
этих, которые
на вас, еще какие-нибудь штаны! Дай бог, чтобы вы хоть через
день имели
на обед обрезки колбасы из колбасной лавки, а вы говорите: вексель! Что вы мне голову морочите?
Наконец
дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время
этой операции оба глядели друг другу в глаза и
на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял
на улице, она, оставаясь
на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Так как он знал, что им все равно придется оставить их мансарду,
этот скворечник, возвышавшийся над всем городом, оставить не так из-за тесноты и неудобства, как из-за характера старухи Александры, которая с каждым
днем становилась все лютее, придирчивее и бранчивее, то он решился снять
на краю города,
на Борщаговке, маленькую квартиренку, состоявшую из двух комнат и кухни.
Искусство владеть
этим инструментом, сулившим, судя по объявлению, три рубля в
день чистого заработка его владельцу, оказалось настолько нехитрым, что Лихонин, Соловьев и Нижерадзе легко овладели им в несколько часов, а Лихонин даже ухитрился связать целый чулок необыкновенной прочности и таких размеров, что он оказался бы велик даже для ног Минина и Пожарского, что в Москве,
на Красной площади.
С учением
дело шло очень туго. Все
эти самозванные развиватели, вместе и порознь, говорили о том, что образование человеческого ума и воспитание человеческой души должны исходить из индивидуальных мотивов, но
на самом
деле они пичкали Любку именно тем, что им самим казалось нужным и необходимым, и старались преодолеть с нею именно те научные препятствия, которые без всякого ущерба можно было бы оставить в стороне.
Все
это очень длинно и сбивчиво рассказала Любка, рыдая
на Женькином плече. Конечно,
эта трагикомическая история выходила в ее личном освещении совсем не так, как она случилась
на самом
деле.
Рассказала она также с большими подробностями и о том, как, очутившись внезапно без мужской поддержки или вообще без чьего-то бы ни было крепкого постороннего влияния, она наняла комнату в плохонькой гостинице, в захолустной улице, как с первого же
дня коридорный, обстрелянная птица, тертый калач, покушался ею торговать, даже не спрося
на это ее разрешения, как она переехала из гостиницы
на частную квартиру, но и там ее настигла опытная старуха сводня, которыми кишат дома, обитаемые беднотой.
Понятно, в конце концов случилось то, что должно было случиться. Видя в перспективе целый ряд голодных
дней, а в глубине их — темный ужас неизвестного будущего, Любка согласилась.
на очень учтивое приглашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За
этот позор Любка получила рубль, но не смела протестовать: прежняя жизнь в доме совсем вытравила в ней личную инициативу, подвижность и энергию. Потом несколько раз подряд он и совсем ничего не заплатил.
Многие люди, которым приходилось видеть самоубийц за несколько часов до их ужасной смерти, рассказывают, что в их облике в
эти роковые предсмертные часы они замечали какую-то загадочную, таинственную, непостижимую прелесть. И все, кто видели Женьку в
эту ночь и
на другой
день в немногие часы, подолгу, пристально и удивленно останавливались
на ней взглядом.
— Тоже и товарища привели! — нечего сказать! — заговорила Тамара насмешливо и сердито. — Я думала, он в самом
деле мужчина, а
это девчонка какая-то! Скажите, пожалуйста, жалко ему свою невинность потерять. Тоже нашел сокровище! Да возьми назад, возьми свои два рубля! — закричала она вдруг
на Петрова и швырнула
на стол две монеты. — Все равно отдашь их горняшке какой-нибудь! А то
на перчатки себе прибереги, суслик!
А до
этого дня, просыпаясь по утрам в своем логовище
на Темниковской, — тоже по условному звуку фабричного гудка, — он в первые минуты испытывал такие страшные боли в шее, спине, в руках и ногах, что ему казалось, будто только чудо сможет заставить его встать и сделать несколько шагов.
Вечером того
дня, когда труп Жени увезли в анатомический театр, в час, когда ни один даже случайный гость еще не появлялся
на Ямской улице, все девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались в зале. Никто из них не осмелился роптать
на то, что в
этот тяжелый
день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению, в дико-праздничные наряды и идти в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать своим обнаженным телом похотливых мужчин.
— В субботу, дедушка, — и Тамара при
этом достала портмоне. — В субботу
днем. На-ко тебе, почтенный,
на табачок!
—
Это дело! В субботу, говоришь,
днем? А что
на ей было?
И в самом
деле, слова Тамары оказались пророческими: прошло со
дня похорон Жени не больше двух недель, но за
этот короткий срок разразилось столько событий над домом Эммы Эдуардовны, сколько их не приходилось иногда и
на целое пятилетие.
И вот как раз теперь
этот давно ожидаемый срок подошел: только что кончилась большая контрактовая ярмарка, и все нотариальные конторы совершали ежедневно сделки
на громадные суммы. Тамара знала, что нотариус отвозил обычно залоговые и иные деньги в банк по субботам, чтобы в воскресенье быть совершенно свободным. И вот потому-то в пятницу
днем нотариус получил от Тамары следующее письмо...
Пьяное, кровавое, безобразное побоище продолжалось часа три, до тех пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой не удалось, наконец, оттеснить и рассеять озверевшую толпу. Два полтинничных заведения были подожжены, но пожар скоро затушили. Однако
на другой же
день волнение вновь вспыхнуло,
на этот раз уже во всем городе и окрестностях. Совсем неожиданно оно приняло характер еврейского погрома, который длился
дня три, со всеми его ужасами и бедствиями.