Неточные совпадения
Нетерпеливо платят вперед деньги и
на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными
словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же
словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя
на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну,
словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
Более всего ей нравится в романах длинная, хитро задуманная и ловко распутанная интрига, великолепные поединки, перед которыми виконт развязывает банты у своих башмаков в знак того, что он не намерен отступить ни
на шаг от своей позиции, и после которых маркиз, проткнувши насквозь графа, извиняется, что сделал отверстие в его прекрасном новом камзоле; кошельки, наполненные золотом, небрежно разбрасываемые налево и направо главными героями, любовные приключения и остроты Генриха IV, —
словом, весь этот пряный, в золоте и кружевах, героизм прошедших столетий французской истории.
— Если я вам не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское
слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч
на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
Слова простывают
на бумаге.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя
слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной
на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря
на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите очки.
— Да нет, черт побери, я пойду и приволоку его сюда. Честное
слово, они оба славные ребята — и Борис и Васька. Но еще молоды и
на свой собственный хвост лают. Я иду за ними и ручаюсь, что Борис извинится.
Держась рукой за воображаемую цепочку и в то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая себе то зад, то волосы
на голове, он пел гнусавым, однотонным и печальным голосом, коверкая
слова...
Обрати внимание
на ее обиходный словарь тридцать — сорок
слов, не более, — совсем как у ребенка или дикаря: есть, пить, спать, мужчина, кровать, хозяйка, рубль, любовник, доктор, больница, белье, городовой — вот и все.
— Вот тебе честное
слово, что серьезно! Вот ей-богу! с жаром подхватил студент и для чего-то даже перекрестился
на пустой угол.
С приездом Горизонта (впрочем, бог знает, как его звали: Гоголевич, Гидалевич, Окунев, Розмитальский),
словом, с приездом этого человека все переменилось
на Ямской улице.
Пришлось мне также участвовать
на охоте
на тигра, причем я сидела под балдахином
на спине большого умного белого слона…
словом, вы это хорошо сами знаете.
Он мгновенно взлетел
на дерево и начал оттуда осыпать кошку такой воробьиной бранью, что я покраснела бы от стыда, если бы поняла хоть одно
слово.
— Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас
на другого. Вот вам, ей-богу, честное
слово! Честное
слово, что никогда! Разве я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и некрасивый…
— Я и подумал: к чему
слова и лишние восклицания? К черту лицемерные речи
на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему вдруг невольно пришли
на ум недавние
слова репортера) и все эти раздачи священных книг п заведениях и магдалинские приюты! Вот я возьму и поступлю как настоящий честный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
— Теперь, — сказал Соловьев, возвратившись в номер и садясь осторожно
на древний стул, — теперь приступим к порядку дня. Буду ли я вам чем-нибудь полезен? Если вы мне дадите полчаса сроку, я сбегаю
на минутку в кофейную и выпотрошу там самого лучшего шахматиста.
Словом располагайте мною.
— И еще скажу, что я очень за тебя рад, дружище Лихонин, — продолжал Соловьев, поставив стакан и облизывая усы. — Рад и кланяюсь тебе. Именно только ты и способен
на такой настоящий русский героизм, выраженный просто, скромно, без лишних
слов.
Среди всякого общества много такого рода людей: одни из них действуют
на среду софизмами, другие — каменной бесповоротной непоколебимостью убеждений, третьи — широкой глоткой, четвертые — злой насмешкой, пятые — просто молчанием, заставляющим предполагать за собою глубокомыслие, шестые — трескучей внешней словесной эрудицией, иные хлесткой насмешкой надо всем, что говорят… многие ужасным русским
словом «ерунда!». «Ерунда!» — говорят они презрительно
на горячее, искреннее, может быть правдивое, но скомканное
слово.
«Но ведь я мужчина! Ведь я господин своему
слову. Ведь то, что толкнуло меня
на этот поступок, было прекрасно, благородно и возвышенно. Я отлично помню восторг, который охватил меня, когда моя мысль перешла в дело! Это было чистое, огромное чувство. Или это просто была блажь ума, подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных отвлеченных разговоров?»
Окончив допрашивать, переписывать и ругать скверными
словами кучу оборванцев, забранных ночью для вытрезвления и теперь отправляемых по своим участкам, он откинулся
на спинку дивана, заложил руки за шею и так крепко потянулся всей своей огромной богатырской фигурой, что у него затрещали все связки и суставы.
Благоговея всегда перед твердостью
слов и решений Симановского, Лихонин, однако, догадывался и чутьем понимал истинное его отношение к Любке, и в своем желании освободиться, стряхнуть с себя случайный и непосильный Груз, он ловил себя
на гаденькой мысли: «Она нравится Симановскому, а ей разве не все равно: он, или я, или третий? Объяснюсь-ка я с ним начистоту и уступлю ему Любку по-товарищески. Но ведь не пойдет дура. Визг подымет».
Лихонин, по ее
словам, взял ее к себе только для того, чтобы увлечь, соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом бросить. А она, дура, сделалась и взаправду в него влюбимшись, а так как она его очень ревновала ко всем этим кудлатым в кожаных поясах, то он и сделал подлость: нарочно подослал своего товарища, сговорился с ним, а тот начал обнимать Любку, а Васька вошел, увидел и сделал большой скандал и выгнал Любку
на улицу.
Генеральша, всегда такая приличная и сдержанная, кричала в своем будуаре
на синьориту Аниту, топала ногами и ругалась извозчичьими
словами: синьорита была беременна
на пятом месяце.
Эти
слова, страстные и повелительные, действовали
на Гладышева как гипноз. Он повиновался ей и лег
на спину, положив руки под голову. Она приподнялась немного, облокотилась и, положив голову
на согнутую руку, молча, в слабом полусвете, разглядывала его тело, такое белое, крепкое, мускулистое, с высокой и широкой грудной клеткой, с стройными ребрами, с узким тазом и с мощными выпуклыми ляжками. Темный загар лица и верхней половины шеи резкой чертой отделялся от белизны плеч и груди.
Она прибавила свет, вернулась
на свое место и села в своей любимой позе — по-турецки. Оба молчали. Слышно было, как далеко, за несколько комнат, тренькало разбитое фортепиано, несся чей-то вибрирующий смех, а с другой стороны — песенка и быстрый веселый разговор.
Слов не было слышно. Извозчик громыхал где-то по отдаленной улице…
Уже одетые, они долго стояли в открытых дверях, между коридором и спальней, и без
слов, грустно глядели друг
на друга. И Коля не понимал, но чувствовал, что в эту минуту в его душе совершается один из тех громадных переломов, которые властно сказываются
на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене руку и сказал...
Женька долго теребила свой носовой платок и глядела себе
на кончики туфель, точно собираясь с силами. Ею овладела робость — никак не приходили
на ум нужные, важные
слова. Платонов пришел ей
на помощь...
— Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я вот никогда еще тебя об этом не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем непохожа
на всех нас, ты все знаешь, у тебя
на всякий случай есть хорошее, умное
слово… Вон и по-французски как ты тогда говорила хорошо! А никто из нас о тебе ровно ничего не знает… Кто ты?
Тамара попросила бумаги и карандаш и тут же написала несколько
слов. Затем отдала половому записку вместе с полтинником
на чай и уехала.
Она, как и многие отличные артисты, всегда играла роль, всегда была не самой собой и всегда смотрела
на свои
слова, движения, поступки, как бы глядя
на самое себя издали, глазами и чувствами зрителей.
Тамара вслушивалась в давно знакомые, но давно уже слышанные
слова и горько улыбалась. Вспомнились ей страстные, безумные
слова Женьки, полные такого безысходного отчаяния и неверия… Простит ей или не простит всемилостивый, всеблагий господь се грязную, угарную, озлобленную, поганую жизнь? Всезнающий, неужели отринешь ты ее — жалкую бунтовщицу, невольную развратницу, ребенка, произносившего хулы
на светлое, святое имя твое? Ты — доброта, ты — утешение наше!
Пропели «Вечную память», задули свечи, и синие струйки растянулись в голубом от ладана воздухе. Священник прочитал прощальную молитву и затем, при общем молчании, зачерпнул лопаточкой песок, поданный ему псаломщиком, и посыпал крестообразно
на труп сверх кисеи. И говорил он при этом великие
слова, полные суровой, печальной неизбежности таинственного мирового закона: «Господня земля и исполнение ее вселенная и вей живущий
на ней».
И в самом деле,
слова Тамары оказались пророческими: прошло со дня похорон Жени не больше двух недель, но за этот короткий срок разразилось столько событий над домом Эммы Эдуардовны, сколько их не приходилось иногда и
на целое пятилетие.
Она лишь туманно, в немногих
словах намекнула
на то, что она — замужняя дама из среднего общества, что она несчастна в семейной жизни, так как муж ее — игрок и деспот, и что даже судьбою ей отказано в таком утешении, как дети.