Неточные совпадения
Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще
не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют,
как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому
как старинные бретеры
не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом,
как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
— Так
как же, Фома Фомич? — спрашивает искательно хозяйка. — Это же дело выеденного яйца
не стоит… Ведь вам только слово сказать…
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье.
Не понимаю,
как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают,
не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы
не в солдатском заведении, а в порядочном доме.
Не на Малой Ямской.
Тамара, улыбаясь на слова Жени, отвечает с едва заметной улыбкой, которая почти
не растягивает губы, а делает их в концах маленькие, лукавые, двусмысленные углубления, совсем
как у Монны Лизы на портрете Леонардо да Винчи.
— Тоже нашла сокровище. Вор несчастный. Приедет в заведение, точно полководец
какой.
Как еще он
не бьет тебя. Воры, они это любят. И обирает небось?
И она невозмутимо продолжает есть и после обеда чувствует себя сонной,
как удав, громко рыгает, пьет воду, икает и украдкой, если никто
не видит, крестит себе рот по старой привычке.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он был в консерватории и шел все время первым учеником, но так
как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему
не удалось окончить курса.
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего
не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися,
как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и
не найдя образа, нисколько
не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
И —
как это ни чудовищно —
не было в этот час ни одной девицы во всем заведении, которая
не почувствовала бы зависти к толстой Катьке и
не испытала бы жуткого, терпкого, головокружительного любопытства.
Катька ничего
не могла рассказать — «мужчина
как мужчина,
как все мужчины», — говорила она со спокойным недоумением, но когда узнала, кто был ее гостем, то вдруг расплакалась, сама
не зная почему.
Этот человек, отверженный из отверженных, так низко упавший,
как только может представить себе человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием,
как обращаются
не с человеком, даже
не с собакой или лошадью, и даже
не с зонтиком, пальто или шляпой, а
как с каким-то грязным предметом, в котором является минутная неизбежная потребность, но который по миновании надобности становится чуждым, бесполезным и противным.
Всего ужаса этой мысли толстая Катька
не могла объять своим мозгом откормленной индюшки и потому плакала, —
как и ей самой казалось, — беспричинно и бестолково.
— Да, да, мой грузинчик. Ох,
какой он приятный. Так бы никогда его от себя
не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
—
Не знаю, какой-то совсем незнакомый, — говорит она вполголоса. — Никогда у нас
не был. Какой-то папашка, толстый, в золотых очках и в форме.
Пожилой гость в форме благотворительного ведомства вошел медленными, нерешительными шагами, наклоняясь при каждом шаге немного корпусом вперед и потирая кругообразными движениями свои ладони, точно умывая их. Так
как все женщины торжественно молчали, точно
не замечая его, то он пересек залу и опустился на стул рядом с Любой, которая согласно этикету только подобрала немного юбку, сохраняя рассеянный и независимый вид девицы из порядочного дома.
— Вот так-так. Мужчина и вдруг
не курит. Ну так угостите лафитом с лимонадом. Ужас
как люблю лафит с лимонадом.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и
не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому,
как она искренно
не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
— А что же, ты здесь
не скучаешь?
Как тебя зовут?
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые,
как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности
не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к себе экономку.
— И
как тебе
не надоест, Ванька-Встанька? Всегда ты вертишь свою козью ногу.
Папироска, друг мой тайный,
Как тебя мне
не любить?
Не по прихоти случайной
Стали все тебя курить.
Они хотели
как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю
не решились зайти, так
как там было слишком для них шикарно.
Он знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о том,
как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем
не менее любовь была выше всего.
И Мишка-певец, который вовсе
не был певцом, а владельцем аптекарского склада, сейчас же,
как вошел, запел вибрирующим, пресекающимся, козлиным голосом...
Какой-то человек, весь окровавленный, у которого лицо, при бледном свете лунного серпа, казалось от крови черным, бегал по улице, ругался и, нисколько
не обращая внимания на свои раны, искал шапку, потерянную в драке.
— Оставь меня в покое, Лихонин. По-моему, господа, это прямое и явное свинство — то, что вы собираетесь сделать. Кажется, так чудесно, мило и просто провели время,так нет, вам непременно надо,
как пьяным скотам, полезть в помойную яму.
Не поеду я.
— Однако, если мне
не изменяет память, — со спокойной язвительностью сказал Лихонин, — припоминаю, что
не далее
как прошлой осенью мы с одним будущим Моммсеном лили где-то крюшон со льдом в фортепиано, изображали бурятского бога, плясали танец живота и все такое прочее?..
Никто из близко знавших Рамзеса
не сомневался, что он сделает блестящую карьеру, да и сам Рамзес вовсе
не скрывал своей уверенности в том, что к тридцати пяти годам он сколотит себе миллион исключительно одной практикой,
как адвокат-цивилист.
Он так же,
как и Ярченко, знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал на людей с некоторым презрением, свысока, то никогда, ни одним движением своих тонких, умных, энергичных губ этого
не показывал.
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть
не позволяет вам,
как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
— Если я вам
не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо,
как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— И тем более, — сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более что этот дом хранит в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину,
как в паноптикуме.
Не так ли, гражданин Симеон?
— Ну уж это выдумки про подругу! А главное,
не лезь ты ко мне со своими нежностями. Сиди,
как сидят умные дети, вот здесь, рядышком на кресле, вот так. И ручки сложи!
— Ничего нет почетного в том, что я могу пить
как лошадь и никогда
не пьянею, но зато я ни с кем и
не ссорюсь и никого
не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
— Очень, очень рад, — приветливо ответил Платонов и вдруг поглядел на Лихонина со светлой, почти детской улыбкой, которая скрасила его некрасивое, скуластое лицо. — Вы мне тоже сразу понравились. И когда я увидел вас еще там, у Дорошенки, я сейчас же подумал, что вы вовсе
не такой шершавый,
каким кажетесь.
Это внимание сказывалось в том,
как его слушали, в той торжественной бережности, с которой Тамара наливала ему рюмку, и в том,
как Манька Беленькая заботливо чистила для него грушу, и в удовольствии Зои, поймавшей ловко брошенный ей репортером через стол портсигар, в то время
как она напрасно просила папиросу у двух заговорившихся соседей, и в том, что ни одна из девиц
не выпрашивала у него ни шоколаду, ни фруктов, и в их живой благодарности за его маленькие услуги и угощение.
— Нет,
не то, — возразила ласковым шепотом Тамара. — А то, что он возьмет вас за воротник и выбросит в окно,
как щенка. Я такой воздушный полет однажды уже видела.
Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
И страшны вовсе
не громкие фразы о торговле женским мясом, о белых рабынях, о проституции,
как о разъедающей язве больших городов, и так далее и так далее… старая, всем надоевшая шарманка!
— А Нинка говорит: я, говорит, ни за что с ним
не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и
как услышал, что Нинка кричит…
И сама при ней
не смеет даже разговаривать, боится за свой лексикон бандерши и бывшей проститутки, глядит ей в глаза, держит себя рабски,
как старая прислуга,
как глупая, преданная нянька,
как старый, верный, опаршивевший пудель.
Все мы проходим мимо этих характерных мелочей равнодушно,
как слепые, точно
не видя, что они валяются у нас под ногами.
Судьба толкнула их на проституцию, и с тех пор они живут в какой-то странной, феерической, игрушечной жизни,
не развиваясь,
не обогащаясь опытом, наивные, доверчивые, капризные,
не знающие, что скажут и что сделают через полчаса — совсем
как дети.
И тогда же он подумал (и впоследствии часто вспоминал об этом), что никогда он
не видел Женю такой блестяще-красивой,
как в эту ночь.
— Вы
как хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду — я
не могу здесь оставаться. Я ухожу.
Лихонин и Ярченко
не захотели остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог знает
каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими голосами...
Даже благоразумный и брезгливый Рамзес
не смог справиться с тем пряным чувством,
какое в нем возбуждала сегодняшняя странная яркая и болезненная красота Жени.
Она поняла, медленно, едва заметно, опустила ресницы в знак согласия, и когда опять их подняла, то Платонова, который, почти
не глядя, видел этот немой разговор, поразило то выражение злобы и угрозы в ее глазах, с
каким она проводила спину уходившего Рамзеса.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И
не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я,
как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно,
как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том же.
— Запишем. Теперь предположим другое — что ты являешься сюда
как проповедник лучшей, честной жизни, вроде этакого спасителя погибающих душ. Знаешь,
как на заре христианства иные святые отцы вместо того, чтобы стоять на столпе тридцать лет или жить в лесной пещере, шли на торжища в дома веселья, к блудницам и скоморохам. Но ведь ты
не так?