Неточные совпадения
— Ай-ай-ай!.. И
какие тут взятки?..
Вот и у меня тоже…
—
Вот так-так. Мужчина и вдруг не курит. Ну так угостите лафитом с лимонадом. Ужас
как люблю лафит с лимонадом.
— Ну
вот,
как хорошо устроились. С законным браком! — поздравила она.
— А меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у меня ужас
какая строгая. Если бы она узнала, она бы меня собственными руками задушила. Ну
вот я и убежала из дому и поступила сюда…
—
Как не бывать, — засмеялась Манька. — Я особенно люблю
вот таких,
как ты, симпатичных, толстеньких.
— Оставим это. Так знаешь. Мари, я себе все время ищу
вот такую девочку,
как ты, такую скромную и хорошенькую. Я человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением. И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла?
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «
Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам,
как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
— Ну уж это выдумки про подругу! А главное, не лезь ты ко мне со своими нежностями. Сиди,
как сидят умные дети,
вот здесь, рядышком на кресле,
вот так. И ручки сложи!
Точно
вот я стою в сумерках на зыбкой дощечке, наклонившись над каким-то темным зловонным колодцем, и едва-едва различаю,
как там, на дне, копошатся гады.
Но
вот на днях попадается мне короткая хроникерская заметка о том,
как где-то во Франции казнили убийцу.
Один большой писатель — человек с хрустально чистой душой и замечательным изобразительным талантом — подошел однажды к этой теме, и
вот все, что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе,
как в чудесном зеркале.
Но
вот есть две странных действительности — древних,
как само человечество: проститутка и мужик.
— Или вы ее любовник — это все равно…
Как эта должность здесь у вас называется? Ну,
вот те самые, которым женщины вышивают рубашки и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..
Обрати внимание на ее обиходный словарь тридцать — сорок слов, не более, — совсем
как у ребенка или дикаря: есть, пить, спать, мужчина, кровать, хозяйка, рубль, любовник, доктор, больница, белье, городовой —
вот и все.
Вот вся их нелепая жизнь у меня
как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой несправедливостью, но нет в ней той лжи и того притворства перед людьми и перед собою, которые опутывают все человечество сверху донизу.
— Я,
как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он
как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то
как ты терпишь, да еще так долго,
вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
— Посмотрите,
какие прекрасные образцы: совсем не уступают заграничным. Обратите внимание.
Вот, например, русское, а
вот английское трико или
вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и вы убедитесь, что русские образцы почти не уступают заграничным. А ведь это говорит о прогрессе, о росте культуры. Так что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими варварами.
— Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт знает
какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей.
Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
— Так
вот я вам и предлагаю, господин… впрочем, я не знаю,
как вас теперь зовут…
—
Вот я вам и предлагаю, господин Горизонт, — не найдется ли у вас невинных девушек? Теперь на них громадный спрос. Я с вами играю в открытую. За деньгами мы не постоим. Теперь это в моде. Заметьте, Горизонт, вам возвратят ваших клиенток совершенно в том же виде, в
каком они были. Это, вы понимаете, — маленький разврат, в котором я никак не могу разобраться…
— Посмотрите, — сказала она, —
какая смешная фигура, или, вернее сказать,
какая смешная профессия.
Вот,
вот на этого, который играет на «семиствольной цевнице».
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы. И зато
как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени на обед — и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься
вот,
как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами,
как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И
вот, если вы приехали сюда,
как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри,
как хорошо кругом! Господи!
Вот уже пять лет,
как я не видал
как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
— Ну
вот, я и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь,
как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то, что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
— Я и подумал: к чему слова и лишние восклицания? К черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера) и все эти раздачи священных книг п заведениях и магдалинские приюты!
Вот я возьму и поступлю
как настоящий честный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
—
Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я, старый крокодил, не пил чайку
как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая,
вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
Ну,
вот,
как бывают левши.
Вот Соловьев — тот хотя и говорил непонятно,
как и прочее большинство знакомых ей студентов, когда они шутили между собой или с девицами в общем зале (отдельно, в комнате, все без исключения мужчины, все,
как один, говорили и делали одно и то же), однако Соловьеву она поверила бы скорее и охотнее.
— Болван! — бросил ему Соловьев и продолжал: — Так
вот, машинка движется взад и вперед, а на ней, на квадратной рамке, натянуто тонкое полотно, и уж я, право, не знаю,
как это там устроено, я не понял, но только барышня водит по экрану какой-то металлической штучкой, и у нее выходит чудесный рисунок разноцветными шелками.
— И
вот я хочу, — закончил он, — взять ее к себе…
как это у вас полагается?.. в качестве прислуги или, если хотите, родственницы, словом…
как это делается?..
— Конечно. Так что же? Свободная любовь, и больше никаких.
Вот,
как и вы с Лихониным.
— Ах! Жизнь их была
какая разнесчастная!
Вот судьба-то горькая
какая! И уже кого мне жалеть больше, я теперь не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что
как только мужчина и женщина
вот так
вот влюбятся,
как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
И
вот не кто иной,
как Симановский, однажды привел к Любке двух медичек, одну историчку и одну начинающую поэтессу, которая, кстати, писала уже и критические статьи.
—
Вот — сказал он, протягивая руки то по направлению к гостям, то к Любке, —
вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, — товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, — вы отнеситесь
как старшие сестры к человеку, который только что выбился из того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же,
как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут,
как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, —
вот что!
— Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к другу, пойми это. Смотри:
вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут,
как свою. Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь, и, конечно, все грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая и гордая!
—
Вот так штука! Скажите, младенец
какой! Таких,
как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «
Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать, а он говорит: «
Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?
«Но
вот вдали на горизонте показались первые облака. Они росли, громоздились,
как скалы, покрывая мало-помалу голубой небосклон…»
— Может быть, ты останешься у меня на всю ночь? — спросила она Гладышева, когда другие ушли. — Ты, миленький, не бойся: если у тебя денег не хватит, я за тебя доплачу.
Вот видишь,
какой ты красивый, что для тебя девчонка даже денег не жалеет, — засмеялась она.
— Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну
вот, так… Если бы ты знал,
как ты красив теперь… сейчас
вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
«И
вот я его сейчас заражу,
как и всех других, — думала Женька, скользя глубоким взглядом по его стройным ногам, красивому торсу будущего атлета и по закинутым назад рукам, на которых, выше сгиба локтя, выпукло, твердо напряглись мышцы.
— Потребность? Только потребность? Значит,
вот так же,
как в той посуде, которая стоит у меня под кроватью?
— Ванька-Встанька только что пришел сюда… Отдал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной и свистит…» Мы никак не могли угадать, а он говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся и начал валиться на бок, а потом хлоп на землю и не движется… Послали за полицией… Господи,
вот страсть-то
какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!..
—
Вот я именно и не знаю,
как начать-то, — сказала Женька нерешительно. —
Вот что, Сергей Иванович, больная я… Понимаете? — нехорошо больна… Самою гадкою болезнью… Вы знаете, —
какой?
Вот смотри: идет по улице солдат, а мне все равно,
как будто завели куклу и она двигается…
— Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я
вот никогда еще тебя об этом не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем непохожа на всех нас, ты все знаешь, у тебя на всякий случай есть хорошее, умное слово… Вон и по-французски
как ты тогда говорила хорошо! А никто из нас о тебе ровно ничего не знает… Кто ты?
Вот уже около двадцати лет
как ему приходилось каждую неделю по субботам осматривать таким образом несколько сотен девушек, и у него выработалась та привычная техническая ловкость и быстрота, спокойная небрежность в движениях, которая бывает часто у цирковых артистов, у карточных шулеров, у носильщиков и упаковщиков мебели и у других профессионалов.
Я не хотела вам мешать, когда вы читали письмо, но
вот вы обернулись ко мне, и я протянула вам револьвер и хотела сказать: поглядите, Эмма Эдуардовна, что я нашла, — потому что, видите ли, меня ужасно поразило,
как это покойная Женя, имея в распоряжении револьвер, предпочла такую ужасную смерть,
как повешение?
—
Вот я и пришла к вам, Елена Викторовна. Я бы не посмела вас беспокоить, но я
как в лесу, и мне не к кому обратиться. Вы тогда были так добры, так трогательно внимательны, так нежны к нам… Мне нужен только ваш совет и, может быть, немножко ваше влияние, ваша протекция…