Неточные совпадения
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не
было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я
тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
—
Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся,
тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда
ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если
ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть
тебя без омерзения. Сука
ты!
Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина
ты!
— Потом, — сурово ответил педагог. — Это от
тебя самой
будет зависеть. И потом: какой же здесь у вас может
быть лафит? Бурда какая-нибудь.
— Лимонаду бутылку — да, а апельсинов — нет. Потом, может
быть, я
тебя даже и шампанским угощу, все от
тебя будет зависеть. Если постараешься.
— Что же,
тебе стыдно
было в первый раз?
А как
ты еще
будешь лучше, когда у
тебя слюни изо рта потекут, и глаза перекосишь, и начнешь
ты захлебываться и хрипеть, и сопеть прямо женщине в лицо.
— Удивляюсь я
тебе, Лихонин, — сказал он брезгливо. — Мы собрались своей тесной компанией, а
тебе непременно нужно
было затащить какого-то бродягу. Черт его знает, кто он такой!
— Не обращай внимания. Так… наши бабские дела…
Тебе будет неинтересно.
— На кой черт, господа, мы затащили в свою компанию этого фрукта с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает, кто он такой, — может
быть, даже шпик? Кто может ручаться? И всегда
ты так, Лихонин.
— Женечка, — позвала она, — иди, там
тебе белье принесли, посчитай. А
тебя, Нюра, актер просит прийти к нему на минуточку,
выпить шампанского. Он с Генриеттой и с Маней Большой.
Тебе гарантировано вежливое и благопристойное поведение со стороны нанятой
тобою для любви проститутки, и личность твоя неприкосновенна… хотя бы даже в самом прямом смысле, в смысле пощечины, которую
ты, конечно, заслуживаешь своими бесцельными и, может
быть, даже мучительными расспросами.
Потому что сама по себе жизнь или чересчур обыденна и скучна для
тебя, или уж так чересчур неправдоподобна, как только умеет
быть неправдоподобной жизнь.
— Нет,
ты посиди, — ответил за Лихонина репортер. — Она не помешает, — обратился он к студенту и слегка улыбнулся. — Ведь разговор
будет о проституции? Не так ли?
— Когда она прекратится — никто
тебе не скажет. Может
быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь
будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
Знаешь ли
ты, кто всегда
будет поддерживать и питать проституцию?
— Нет! — горячо воскликнул Лихонин. — Может
быть, — почем знать? Может
быть, мне удастся спасти хоть одну живую душу… Об этом я и хотел
тебя попросить, Платонов, и
ты должен помочь мне… Только умоляю
тебя, без насмешек, без расхолаживания…
— Ну
тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки
тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за
тебя не спать, когда
ты со своими коротковолосыми
будешь болты болтать? А как
ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь
ты мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— И чудесно! И превосходно! — обрадовался Лихонин. — Я
тебе пособлю, откроешь столовую… Понимаешь, дешевую столовую… Я рекламу
тебе сделаю… Студенты
будут ходить! Великолепно!..
— Что с
тобою сегодня
было, Женя? — спросил он ласково. — Что? Тяжело
тебе? Не помогу ли я
тебе чем-нибудь?
— Как
тебе написать, если нужно
будет? — спросила она глухо.
— Я… я… я… — начала
было Женя, но вдруг громко, страстно разрыдалась и закрыла руками лицо, — я напишу
тебе…
Женщины валялись на скамейках, курили, играли в кар
ты, в шестьдесят шесть,
пили пиво. Часто их задирала мужская публика вагона, и они отругивались бесцеремонным языком, сиповатыми голосами. Молодежь угощала их папиросами и вином.
— Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может
быть,
ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может
быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я
тебе пришлю сюда?
— И очень просто. На нее действительно нет никакого спроса. Представь себе, Анечка, что ее барахло стоит пятьдесят рублей, двадцать пять рублей получит господин Шацкий, пятьдесят рублей нам с
тобой останется. И слава богу, мы с ней развязались! По крайней мере она не
будет компрометировать нашего заведения.
Ах, пойдю я к «дюковку»,
Сядю я за стол,
Сбрасиваю шлипу,
Кидаю под стол.
Спрасиваю милую,
Что
ты будишь
пить?
А она мне отвечать:
Голова болить.
Я
тебе не спрасюю,
Что в
тебе болить,
А я
тебе спрасюю,
Что
ты будешь пить?
Или же пиво, или же вино,
Или же фиалку, или ничего?
— Никогда не отчаивайтесь. Иногда все складывается так плохо, хоть вешайся, а — глядь — завтра жизнь круто переменилась. Милая моя, сестра моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы
ты знала, сквозь какие моря унижений и подлости мне пришлось пройти!
Будь же здорова, дорогая моя, и верь своей звезде.
— Что с
тобою, Женечка? Я давно вижу, что с
тобою делается что-то странное. И Манька это тоже чувствует. Посмотри, как она извелась без твоей ласки. Скажи. Может
быть, я сумею чем-нибудь
тебе помочь?
— Твое дело, твое дело, Женечка, — раздумчиво произнесла Тамара, глядя вниз, — может
быть,
ты и права. Почем знать? Но скажи, как
ты уклонилась от доктора?
— Пойдем ко мне, Тамарочка, — сказала она. — Конечно,
ты не
будешь болтать лишнее?
—
Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже
был один ёлод. Он меня все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала и кричала. А вот
ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он
был…
—
Ты ела что-нибудь сегодня?
— Видишь ли, князь, — сказал он, в смущении вертя пуговицу на тужурке товарища и не глядя ему в глаза,
ты ошибся. Это вовсе не товарищ в юбке, а это… просто я сейчас
был с коллегами,
был… то
есть не
был, а только заехал на минутку с товарищами на Ямки, к Анне Марковне.
Или
ты с ней не сойдешься, а станешь ей навязывать ручной или головной труд и
будешь стараться развивать ее невежественный, темный ум, и она от скуки убежит от тэбэ и опять очутится либо на панели, либо в публичном доме.
Ты будешь о ней заботиться, как брат, как рыцарь Ланчелот, а она тайком от
тебя полюбит другого.
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера
было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может
быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из
тебя любовницу. Я хотел видеть
тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
Если она придет, это
будет чудесным счастьем и для
тебя и для меня.
— Какие тут шутки, Любочка! Я
был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я
тебе более чем друг, я
тебе брат, товарищ. И не
будем об этом больше говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж,
будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму
тебе отдельную комнату.
— Да я же ничего… Я же, право… Зачем кирпичиться, душа мой?
Тебе не нравится, что я веселый человек, ну, замолчу. Давай твою руку, Лихонин,
выпьем!
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму
тебе комнату в другом доме. И вообще, чтобы этого не
было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки
ты должна дать честное слово, что у нас отношения
будут только дружеские.
— Люба, скажи мне… не бойся говорить правду, что бы ни
было… Мне сейчас там, в доме, сказали, что будто
ты больна одной болезнью… знаешь, такой, которая называется дурной болезнью. Если
ты мне хоть сколько-нибудь веришь, скажи, голубчик, скажи, так это или нет?
— Я
тебе верю, дитя мое, — сказал он тихо, поглаживая ее волосы. — Не волнуйся, не плачь. Только не
будем опять поддаваться нашим слабостям. Ну, случилось пусть случилось, и больше не повторим этого.
А он, который
был на «
ты» почти со всем университетом, тем не менее чувствовал себя таким одиноким в чужом городе и до сих пор чуждой для него стране!
— Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если
ты любишь человека, то
тебе все должно
быть мило от него. Он в тюрьму, и
ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а
ты ему помогай. Он нищий, а
ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками ходила, гадина!
Любка слушала его внимательно, и в глазах ее при этом
было умоляющее выражение: «Когда же
ты перестанешь наконец?» Она зевала в платок и потом виновато объясняла: «Извините, это у меня от нервов».
— Дорогая моя… все равно… секунда наслаждения!.. Мы сольемся с
тобою в блаженстве!.. Никто не узнает!..
Будь моею!..
— Поскули у меня еще… Я
тебе поскулю… Вот вскричу сейчас полицию и скажу, что
ты меня обокрала, когда я спал. Хочешь? Давно в части не
была?
— Никого она не послушает, — мрачно ответила Женька. — И надо
тебе было увязываться за таким дураком и подлецом.