Неточные совпадения
— Сидишь, вышиваешь, золото в глазах рябит,
а от утреннего стояния так
вот спину и ломит, и ноги ломит.
А вечером опять служба. Постучишься к матушке в келию: «Молитвами святых отец наших господи помилуй нас».
А матушка из келий так баском ответит: «Аминь».
— Странная ты девушка, Тамара.
Вот гляжу я на тебя и удивляюсь. Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры.
А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана,
а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
—
Вот бы прокатиться! — взвизгивает Нюра. — Дяденька-лихач,
а дяденька-лихач, — кричит она, перевешиваясь через подоконник, — прокатай бедную девчоночку… Прокатай за любовь…
— Ну и идите в портерную, если там дешевле, — обиделась Зося. —
А если вы пришли в приличное заведение, то это уже казенная цена — полтинник. Мы ничего лишнего не берем.
Вот так-то лучше. Двадцать копеек вам сдачи?
—
А меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине.
А мамаша у меня ужас какая строгая. Если бы она узнала, она бы меня собственными руками задушила. Ну
вот я и убежала из дому и поступила сюда…
—
Вот что, брательники… Поедемте-ка лучше к девочкам, это будет вернее, — сказал решительно старый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый. По убеждениям он был анархист-теоретик,
а по призванию — страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, — игрок с очень широким, фатальным размахом. Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги еще жгли ему руки.
—
А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов.
А он, садясь, сказал: «
Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
— Ну уж это выдумки про подругу!
А главное, не лезь ты ко мне со своими нежностями. Сиди, как сидят умные дети,
вот здесь, рядышком на кресле,
вот так. И ручки сложи!
И ведь я не только уверен, но я твердо знаю, что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия,
а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница, — так
вот, чтобы эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность такого положения вещей!
— Когда она прекратится — никто тебе не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям,
а человечество сольется в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным.
Вот разве тогда…
А потом ты должен пойти в полицию с ее билетом и заявить, что
вот такая-то Любка нанялась служить у тебя за горничную и что ты желаешь переменить ее бланк на настоящий паспорт.
— Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля,
а потом на докторов пролечишь сто рублей.
Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
— Что?! Под поезд?!
А ты знаешь, что за такие слова бывает?! Угроза действием!
Вот я сейчас пойду и крикну «караул!» и поверну сигнальную ручку, — и он с таким решительным видом схватился за рукоятку двери, что кондуктор только махнул рукой и плюнул.
— Представьте себе, что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете на этом Шепшерович успокоился? На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам, это не человек,
а орел.
Вот кто умеет делать дела!
Первый раз в жизни я так пел»… и
вот я, —
а я очень гордый человек,я поцеловала у него руку.
—
Вот и все.
А прибавьте к этому самое ужасное, то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми…
А боязнь успеха соперницы?
А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция,
а там едва хватит времени на обед — и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься
вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!..
А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми,
а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И
вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом с половиной этаже. С половиной потому, что есть такие пяти-шести и семиэтажные доходные дома, битком набитые и дешевые, сверху которых возводятся еще жалкие клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или, вернее, скворечников, в которых страшно холодно зимой,
а летом жарко, точно на тропиках. Любка с трудом карабкалась наверх. Ей казалось, что вот-вот, еще два шага, и она свалится прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет.
— Ну
вот, я и подумал:
а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то, что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
И вдруг с необычайной остротой Лихонин почувствовал, — каждый человек неизбежно рано или поздно проходит через эту полосу внутреннего чувства, — что
вот уже зреют орехи,
а тогда были розовые цветущие свечечки, и что будет еще много весен и много цветов, но той, что прошла, никто и ничто не в силах ему возвратить.
—
Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я, старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая,
вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам не пьете,
а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
—
А например… например… ну
вот, например, делать искусственные цветы. Да,
а еще лучше поступить в магазин цветочницей. Милое дело, чистое и красивое.
— Болван! — бросил ему Соловьев и продолжал: — Так
вот, машинка движется взад и вперед,
а на ней, на квадратной рамке, натянуто тонкое полотно, и уж я, право, не знаю, как это там устроено, я не понял, но только барышня водит по экрану какой-то металлической штучкой, и у нее выходит чудесный рисунок разноцветными шелками.
— Что же, и это дело, — согласился Лихонин и задумчиво погладил бороду. —
А я, признаться,
вот что хотел. Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы все очень дешево, чисто и вкусно. Ведь многим студентам решительно все равно, где обедать и что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест. Так
вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить всех знакомых и приятелей.
Коварная Александра успела уже за это время сбегать к управляющему домом пожаловаться, что
вот, мол, приехал Лихонин с какой-то девицей, ночевал с ней в комнате,
а кто она, того Александра не знает, что Лихонин говорит, будто двоюродная сестра,
а паспорта не предъявил.
Вот, сам видишь, это уже случилось дважды,
а потом и пойдет, и пойдет…»
—
А еще
вот что. Теперь я должна вам сказать, что ваша Любка дрянь, воровка и больна сифилисом! У нас никто из хороших гостей не хотел ее брать, и все равно, если бы вы не взяли ее, то завтра мы ее выбросили бы вон! Еще скажу, что она путалась со швейцаром, с городовыми, с дворниками и с воришками. Поздравляю вас с законным браком!
— Да и прислугой тоже. Потрудитесь представить свидетельство от вашего квартирохозяина, — ведь, надеюсь, вы сами не домовладелец?.. Так
вот, свидетельство о том, что вы в состоянии держать прислугу,
а кроме того, все документы, удостоверяющие, что вы именно та личность, за которую себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка и из университета и все такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может быть, того?.. Из нелегальных?
— Так
вот он какой! Ужасно хорошо написал. Только зачем она такая подлая? Ведь он
вот как ее любит, на всю жизнь,
а она постоянно ему изменяет.
— Нарисуйте треугольник… Ну да,
вот так и
вот так. Вверху я пишу «Любовь». Напишите просто букву Л,
а внизу М и Ж. Это будет: любовь женщины и мужчины.
—
Вот — сказал он, протягивая руки то по направлению к гостям, то к Любке, —
вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути,
а вы, — товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, — вы отнеситесь как старшие сестры к человеку, который только что выбился из того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй.
—
А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены,
а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают.
А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная,
а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, —
вот что!
И
вот однажды — не то, что уговорили Гладышева,
а, вернее, он сам напросился поехать к Анне Марковне: так слабо он сопротивлялся соблазну.
—
Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят,
а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать,
а он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?
— Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну
вот, так… Если бы ты знал, как ты красив теперь… сейчас
вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом,
а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
— Ванька-Встанька только что пришел сюда… Отдал Маньке конфеты,
а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной и свистит…» Мы никак не могли угадать,
а он говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся и начал валиться на бок,
а потом хлоп на землю и не движется… Послали за полицией… Господи,
вот страсть-то какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!..
— Ну, теперь — гэть бегом!.. Живо! Чтобы духу вашего не было!
А другой раз придете, так и вовсе не пустю. Тоже — умницы! Дали старому псу на водку, —
вот и околел.
—
А я всех, именно всех! Скажите мне, Сергей Иванович, по совести только скажите, если бы вы нашли на улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надругался над ним… ну, скажем, выколол бы ему глаза, отрезал уши, — и
вот вы бы узнали, что этот человек сейчас проходит мимо вас и что только один бог, если только он есть, смотрит не вас в эту минуту с небеси, — что бы вы сделали?
Женечка,
вот тебе простор для твоей необузданной мести,
а я полюбуюсь тобою издали…
— Нет, — слабо улыбнулась Женька. — Я думала об этом раньше… Но выгорело во мне что-то главное. Нет у меня сил, нет у меня воли, нет желаний… Я вся какая-то пустая внутри, трухлявая… Да
вот, знаешь, бывает гриб такой — белый, круглый, — сожмешь его,
а оттуда нюхательный порошок сыплется. Так и я. Все во мне эта жизнь выела, кроме злости. Да и вялая я, и злость моя вялая… Опять увижу какого-нибудь мальчишку, пожалею, опять иуду казниться. Нет, уж лучше так…
—
А будущая жизнь? Там, после смерти?
Вот, говорят, рай есть или ад? Правда это? Или ровно ничего? Пустышка? Сон без сна? Темный подвал?
Вот смотри: идет по улице солдат,
а мне все равно, как будто завели куклу и она двигается…
— Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я
вот никогда еще тебя об этом не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем непохожа на всех нас, ты все знаешь, у тебя на всякий случай есть хорошее, умное слово… Вон и по-французски как ты тогда говорила хорошо!
А никто из нас о тебе ровно ничего не знает… Кто ты?
— Свет велик…
А я жизнь люблю!..
Вот я так же и в монастыре, жила, жила, пела антифоны и залостойники, пока не отдохнула, не соскучилась вконец,
а потом сразу хоп! и в кафешантан… Хорош скачок? Так и отсюда… В театр пойду, в цирк, в кордебалет…
а больше, знаешь, тянет меня, Женечка, все-таки воровское дело… Смелое, опасное, жуткое и какое-то пьяное… Тянет!.. Ты не гляди на меня, что я такая приличная и скромная и могу казаться воспитанной девицей. Я совсем-совсем другая.
— Хорошо тебе! — задумчиво и с тоской произнесла Женя, — ты хоть хочешь чего-нибудь,
а у меня душа дохлая какая-то…
Вот мне двадцать лет,
а душа у меня старушечья, сморщенная, землей пахнет… И хоть пожила бы толком!.. Тьфу!.. Только слякоть какая-то была.
И
вот Елена Викторовна уверила себя в том, что у нее болит голова, что в висках у нее нервный тик,
а сердце нет-нет и вдруг точно упадет куда-то.