Неточные совпадения
Гораздо позднее
узнал мальчик причины внимания к нему начальства. Как только строевая рота вернулась с обеда и весть об аресте Александрова разнеслась в ней, то к капитану Яблукинскому быстро явился кадет Жданов и под честным словом сказал, что это он, а
не Александров, свистнул в строю. А свистнул только потому, что лишь сегодня научился свистать при помощи двух пальцев, вложенных в рот, и по дороге в столовую
не мог удержаться от маленькой репетиции.
Он за тысячу, за миллион лет
знал, что Адам и Ева согрешат, и, стало быть, они
не могли не согрешить.
Все эти слухи и вести проникают в училище. Юнкера сами
не знают, чему верить и чему
не верить. Как-то нелепо странна, как-то уродливо неправдоподобна мысль, что государю, вершинной, единственной точке той великой пирамиды, которая зовется Россией,
может угрожать опасность и даже самая смерть от случайного крушения поезда. Значит, выходит, что и все существование такой необъятно большой, такой неизмеримо могучей России
может зависеть от одного развинтившегося дорожного болта.
— Ну, вот… на днях, очень скоро… через неделю, через две…
может быть, через месяц… появится на свет… будет напечатана в одном журнале… появится на свет моя сюита… мой рассказ. Я
не знаю, как назвать… Прошу вас, Оля, пожелайте мне успеха. От этого рассказа, или, как сказать?.. эскиза, так многое зависит в будущем.
«Как же
мог Дрозд
узнать о моей сюите?.. Откуда? Ни один юнкер — все равно будь он фараон или обер-офицер, портупей или даже фельдфебель — никогда
не позволит себе донести начальству о личной, частной жизни юнкера, если только его дело
не грозило уроном чести и достоинства училища. Эко какое запутанное положение»…
И тут вдруг оборвался молитвенный восторг Александрова: «А я-то, я. Как я
мог осмелиться взяться за перо, ничего в жизни
не зная,
не видя,
не слыша и
не умея. Чего стоит эта распроклятая из пальца высосанная сюита. Разве в ней есть хоть малюсенькая черточка жизненной правды. И вся она по бедности, бледности и неумелости похожа… похожа… похожа…»
— Гмм. Теперь вы меня поставили в очень неудобное положение. Поставить вам двенадцать я
не могу, ибо это знак абсолютного совершенства, какого в мире
не существует. Одиннадцать — это самый высший балл, на который
знаю фортификацию только я. Поэтому
не обижайтесь, что на этот раз я поставлю вам только десять.
Можете сесть.
Кто
знает,
может быть, теперешнего швейцара звали вовсе
не Порфирием, а просто Иваном или Трофимом, но так как екатерининские швейцары продолжали сотни лет носить одну и ту же ливрею, а юнкера старших поколений последовательно передавали младшим древнее, привычное имя Порфирия Первого, то и сделалось имя собственное Порфирий
не именем, а как бы званием, чином или титулом, который покорно наследовали новые поколения екатерининских швейцаров.
Показалось Александрову, что он
знал эту чудесную девушку давным-давно,
может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь
узнал ее всю и навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда
не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых глаз, у которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
— Ах, как я счастлив, что попал к вам сегодня, — говорил Александров,
не переставая строго следить за ритмом полонеза. — Как я рад. И подумать только, что из-за пустяка, по маленькой случайности, я
мог бы этой радости лишиться и никогда ее
не узнать.
— Да, для мамы и папы, — схитрила она. — Но вы,
может быть,
не знаете, что есть мужское имя Зина?
Я
знаю, я отлично
знаю, что мне
не достанется блестящая вакансия, и я
не стыжусь признаться, что наша семья очень бедна и помощи мне никакой
не может давать.
— Да вот
не знаю, куда девал измерительную рулетку. Ищу и
не могу найти.
Юнкера
знали, в чем здесь дело. Берди
не был виноват в том, что заставлял юнкеров исполнять неисполнимое. Виноват был тот чрезвычайно высокопоставленный генерал,
может быть, даже принадлежавший к членам императорской фамилии, которого на смотру в казармах усердные солдаты, да к тому же настреканные начальством на громкую лихость ружейных приемов, так оглушили и одурманили битьем деревянными прикладами о деревянный пол, что он
мог только сказать с унынием...
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я
знаю, что ни одна женщина
не может их выдержать,
не так ли?
Да объяви всем, чтоб
знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что
может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища… Я
не знаю, как
могло начальство поверить ему такую должность: он хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно.
Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?