Неточные совпадения
Александров идет
в лазарет по длинным, столь давно знакомым рекреационным залам; их полы только что натерты и знакомо пахнут мастикой, желтым воском и крепким, терпким, но все-таки приятным потом полотеров. Никакие внешние впечатления
не действуют на Александрова с такой силой и так тесно
не соединяются
в его памяти с местами и событиями, как запахи. С нынешнего дня и до конца
жизни память о корпусе и запах мастики останутся для него неразрывными.
Они на много-много дней скрашивали монотонное однообразие
жизни в казенном закрытом училище, и была
в них чудесная и чистая прелесть, вновь переживать летние впечатления, которые тогда протекали совсем
не замечаемые, совсем
не ценимые, а теперь как будто по волшебству встают
в памяти
в таком радостном, блаженном сиянии, что сердце нежно сжимается от тихого томления и впервые крадется смутно
в голову печальная мысль: «Неужели все
в жизни проходит и никогда
не возвращается?»
— Удивительно, неужели мы все разные, — сказал себе Александров, — и разные у нас характеры, и
в разные стороны потекут наши уже чужие
жизни, и разная ждет нас судьба? Да и правда: уж
не взрослые ли мы стали?
Никогда потом
в своей
жизни не мог припомнить Александров момента вступления
в училище. Все впечатления этого дня походили у него
в памяти на впечатления человека, проснувшегося после сильнейшего опьянения: какие-то смутные картины, пустячные мелочи и между ними черные провалы. Так и
не мог он восстановить
в памяти, где выпускных кадет переодевали
в юнкерское белье, одежду и обувь, где их ставили под ранжир и распределяли по ротам.
На расспросы товарищей он отвечал нехотя и равнодушно, но сказал одному из них, якобы самому Крейнбрингу: «Сегодня вы услышите такой удар гильотины, которого
не забудете никогда
в жизни».
Впрочем, однажды Александрову довелось услышать хоть и очень краткую, но цельную речь ростовского генерала, которую он
не забыл
в течение всей своей
жизни.
Ах, никогда
в жизни он
не позабудет, как его щека ощутила шершавое прикосновение тонкого и теплого молдаванского полотна и под ним мраморную гладкость крепкого женского бедра. Он стал целовать сквозь материю эту мощную и нежную ногу, а Юлия, точно
в испуге, горячо и быстро шептала...
Можно подумать, что моя все-таки уже
не очень молодая героиня только и знала
в своей актерской
жизни, что дебютировала и дебютировала и всегда неудачно, пока
не додебютировалась до самоубийства…» И вот опять стало
в подсознание Александрова прокрадываться то темное пятно, та неведомая болячка, та давно знакомая досадная неловкость, которые он испытывал порою, перечитывая
в двадцатый раз свою рукопись.
О, как ему знакомы, близки и жалки были беспомощные неуклюжести новичков, их растерянность, их неумение найти тон. Он никогда
не забывал своих первых жутких впечатлений
в училище, когда был, точно чудом, перенесен из игрушечной
жизни в суровую и строгую настоящую
жизнь.
— Четыре тройки от Ечкина. Ечкинские тройки. Серые
в яблоках.
Не лошади, а львы. Ямщик грозится: «Господ юнкеров так прокачу, что всю
жизнь помнить будут». Вы уж там, господа, сколотитесь ему на чаишко. Сам Фотоген Павлыч на козлах.
— О нет, нет, нет! Я благословляю судьбу и настойчивость моего ротного командира. Никогда
в жизни я
не был и
не буду до такой степени на верху блаженства, как сию минуту, как сейчас, когда я иду
в полонезе рука об руку с вами, слышу эту прелестную музыку и чувствую…
Александров учился всегда с серединными успехами. Недалекое производство представлялось его воображению каким-то диковинным белым чудом,
не имеющим ни формы, ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Одной его заботой было окончить с круглым девятью, что давало права первого разряда и старшинство
в чине. О последнем преимуществе Александров ровно ничего
не понимал, и воспользоваться им ему ни разу
в военной
жизни так и
не пришлось.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще
в жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой неумолкающей, волканической работой духа своей подруги!
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Нет, я влюблен
в вас.
Жизнь моя на волоске. Если вы
не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем
в груди прошу руки вашей.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого
в хорошем обществе никогда
не услышишь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен.
В самом деле, кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он
жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон
не разрешит, что
в ней правда и что неправда.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о
жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься.
В дороге
не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.