Неточные совпадения
Говорил он почти
не повышая тона, но
каждый звук его необыкновенного, знаменитого в дивизии голоса — голоса, которым он, кстати сказать, сделал всю свою служебную карьеру, — был ясно слышен в самых дальних местах обширного плаца и даже по шоссе.
Солдаты дерутся, как львы, они ни разу
не поколебались, хотя ряды их с
каждой секундой тают под градом вражеских выстрелов.
«Сегодня нарочно
не пойду, — упрямо, но бессильно подумал он. — Невозможно
каждый день надоедать людям, да и… вовсе мне там, кажется,
не рады».
У
каждого холостого офицера, у
каждого подпрапорщика были неизменно точно такие же вещи, за исключением, впрочем, виолончели; ее Ромашов взял из полкового оркестра, где она была совсем
не нужна, но,
не выучив даже мажорной гаммы, забросил и ее и музыку еще год тому назад.
Именно
не французским офицерам необходимы поединки, потому что понятие о чести, да еще преувеличенное, в крови у
каждого француза, —
не немецким, — потому что от рождения все немцы порядочны и дисциплинированы, — а нам, нам, нам.
У него было такое впечатление, как будто Николаев с удовольствием выгоняет его из дому. Но тем
не менее, прощаясь с ним нарочно раньше, чем с Шурочкой, он думал с наслаждением, что вот сию минуту он почувствует крепкое и ласкающее пожатие милой женской руки. Об этом он думал
каждый раз уходя. И когда этот момент наступил, то он до такой степени весь ушел душой в это очаровательное пожатие, что
не слышал, как Шурочка сказала ему...
«Я знаю, что мне теперь делать! — говорилось в письме. — Если только я
не умру на чахотку от вашего подлого поведения, то, поверьте, я жестоко отплачу вам. Может быть, вы думаете, что никто
не знает, где вы бываете
каждый вечер? Слепец! И у стен есть уши. Мне известен
каждый ваш шаг. Но, все равно, с вашей наружностью и красноречием вы там ничего
не добьетесь, кроме того, что N вас вышвырнет за дверь, как щенка. А со мною советую вам быть осторожнее. Я
не из тех женщин, которые прощают нанесенные обиды.
Вот — стоят передо мной сто солдат, я кричу им: «Глаза направо!» — и сто человек, из которых у
каждого есть свое Я и которые во мне видят что-то чужое, постороннее,
не Я, — они все сразу поворачивают головы направо.
Не может быть, чтобы я
не ошибался, потому что это «
не хочу» — так просто, так естественно, что должно было бы прийти в голову
каждому.
— Я только, господа… Я, господа, может быть, ошибаюсь, — заговорил он, заикаясь и смущенно комкая свое безбородое лицо руками. — Но, по-моему, то есть я полагаю… нужно в
каждом отдельном случае разбираться. Иногда дуэль полезна, это безусловно, и
каждый из нас, конечно, выйдет к барьеру. Безусловно. Но иногда, знаете, это… может быть, высшая честь заключается в том, чтобы… это… безусловно простить… Ну, я
не знаю, какие еще могут быть случаи… вот…
Теперь танцевало много пар, и так как места
не хватало, то
каждая пара топталась в ограниченном пространстве: танцующие теснились и толкали друг друга.
Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с солдатами и
не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам бил жестоко, до крови, до того, что провинившийся падал с ног под его ударами. Зато к солдатским нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших из деревни,
не задерживал и
каждый день следил лично за ротным котлом, хотя суммами от вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только в одной пятой роте люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
Быстро промелькнула в памяти Ромашова черная весенняя ночь, грязь, мокрый, скользкий плетень, к которому он прижался, и равнодушный голос Степана из темноты: «Ходит, ходит
каждый день…» Вспомнился ему и собственный нестерпимый стыд. О, каких будущих блаженств
не отдал бы теперь подпоручик за двугривенный, за один другривенный!
А этот миленький прохвост, если заберется в курятник, ни одной курицы
не оставит — непременно у
каждой перекусит вот тут, сзади, мозжечок.
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только с
каждым годом все ниже и ниже. Прежде, в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было глядеть на людей сверху: как будто они ходят вверх ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но
не могли. А я все летаю и все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь я только прыгаю, — сказал Ромашов со вздохом. — Оттолкнусь ногами и лечу над землей. Так, шагов двадцать — и низко,
не выше аршина.
— Я своего мужа
не люблю, — говорила она медленно, точно в раздумье. — Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, — это стыдно говорить, — но мы, женщины, никогда
не забываем первого насилия над нами. Потом он так дико ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает
каждую мелочь, делает такие чудовищные предположения, фу… Задает мерзкие вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский роман! Но он от одного его имени приходит в бешенство.
— Так как же вы смеете молчать, если знаете! В вашем положении долг
каждого мало-мальски порядочного человека — заткнуть рот всякой сволочи. Слышите вы… армейский донжуан! Если вы честный человек, а
не какая-нибудь…
Офицеры в эту минуту свернули с тропинки на шоссе. До города оставалось еще шагов триста, и так как говорить было больше
не о чем, то оба шли рядом, молча и
не глядя друг на друга. Ни один
не решался — ни остановиться, ни повернуть назад. Положение становилось с
каждой минутой все более фальшивым и натянутым.
Днем Ромашов старался хоть издали увидать ее на улице, но этого почему-то
не случалось. Часто, увидав издали женщину, которая фигурой, походкой, шляпкой напоминала ему Шурочку, он бежал за ней со стесненным сердцем, с прерывающимся дыханием, чувствуя, как у него руки от волнения делаются холодными и влажными. И
каждый раз, заметив свою ошибку, он ощущал в душе скуку, одиночество и какую-то мертвую пустоту.
— Дурак! Болван! Армяшка!
Не замолчу! Дурак! Дурак! — выкрикивала женщина, содрогаясь всем телом при
каждом крике.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с
каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов,
не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Вечером в этот день его опять вызвали в суд, но уже вместе с Николаевым. Оба врага стояли перед столом почти рядом. Они ни разу
не взглянули друг на друга, но
каждый из них чувствовал на расстоянии настроение другого и напряженно волновался этим. Оба они упорно и неподвижно смотрели на председателя, когда он читал им решение суда...
Неточные совпадения
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь: у
каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто
не ставил: на
каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога
не веруете; вы в церковь никогда
не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и
каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили
каждую // Чуть-чуть
не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои на подравшихся // На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: // На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На
каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу
не привидится // Во сне, какие праздники, //
Не день,
не два — по месяцу // Мы задавали тут. // Свои индейки жирные, // Свои наливки сочные, // Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!