Неточные совпадения
— Хлебников! Дьявол косорукий! — кричал маленький, круглый и шустрый ефрейтор Шаповаленко, и в голосе его слышалось начальственное страдание. — Я ж тебе учил-учил, дурня! Ты
же чье сейчас приказанье сполнил? Арестованного?
А, чтоб тебя!.. Отвечай, для
чего ты поставлен на пост!
Ротный сейчас на фельдфебеля: «Ты
что же, такой, разэтакий, подвел меня?»
А фельдфебель только лазами лупает: «Так
что не могу знать, вашескородие,
что с ним случилось.
—
Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только
что, застал полковой командир в собрании подполковника Леха. Разорался на него так,
что на соборной площади было слышно.
А Лех пьян, как змий, не может папу-маму выговорить. Стоит на месте и качается, руки за спину заложил.
А Шульгович как рявкнет на него: «Когда разговариваете с полковым командиром, извольте руки на заднице не держать!» И прислуга здесь
же была.
— Н-ну! Во-первых, меня никакой шпак не ударит, потому
что бьют только того, кто боится,
что его побьют.
А во-вторых… ну
что же я сделаю? Бацну в него из револьвера.
—
А вот, господа,
что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим, не считаю… да… Но если штатский… как бы это сказать?.. Да… Ну, если он порядочный человек, дворянин и так далее… зачем
же я буду на него, безоружного, нападать с шашкой? Отчего
же я не могу у него потребовать удовлетворения? Все-таки
же мы люди культурные, так сказать…
Ромашову казалось,
что голос у него какой-то чужой и такой сдавленный, точно в горле что-то застряло. «Каким я, должно быть, кажусь жалким!» — подумал он, но тотчас
же успокоил себя тем обычным приемом, к которому часто прибегают застенчивые люди: «Ведь это всегда, когда конфузишься, то думаешь,
что все это видят,
а на самом деле только тебе это заметно,
а другим вовсе нет».
— Как это странно,
что у нас одни и те
же мысли, — сказал он тихо. —
А унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде как какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое.
Нет — не мое Я,
а больше… весь миллион Я, составляющих армию, нет — еще больше — все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: „Не хочу!“ И сейчас
же война станет немыслимой, и уж никогда, никогда не будет этих „ряды вздвой!“ и „полуоборот направо!“ — потому
что в них не будет надобности.
«О, милый! — подумал растроганный Ромашов. — Я на него сержусь, кричу, заставляю его по вечерам снимать с меня не только сапоги, но носки и брюки.
А он вот купил папирос за свои жалкие, последние солдатские копейки. „Куры, пожалюста!“ За
что же это?..»
— Нехорошо-с, — начал командир рычащим басом, раздавшимся точно из глубины его живота, и сделал длинную паузу. — Стыдно-с! — продолжал он, повышая голос. — Служите без году неделю,
а начинаете хвостом крутить. Имею многие основания быть вами недовольным. Помилуйте,
что же это такое? Командир полка делает ему замечание,
а он, несчастный прапорщик, фендрик, позволяет себе возражать какую-то ерундистику. Безобразие! — вдруг закричал полковник так оглушительно,
что Ромашов вздрогнул. — Немысленно! Разврат!
Он знал также,
что полковые дамы по годам носят одно и то
же «шикарное» платье, делая жалкие попытки обновлять его к особенно пышным вечерам,
а перчатки чистят бензином.
— Это хорошо дуэль в гвардии — для разных там лоботрясов и фигель-миглей, — говорил грубо Арчаковский, —
а у нас… Ну, хорошо, я холостой… положим, я с Василь Василичем Липским напился в собрании и в пьяном виде закатил ему в ухо.
Что же нам делать? Если он со мной не захочет стреляться — вон из полка; спрашивается,
что его дети будут жрать?
А вышел он на поединок, я ему влеплю пулю в живот, и опять детям кусать нечего… Чепуха все…
Тогда произошла грубая сцена. Петерсон разразилась безобразною бранью по адресу Шурочки. Она уже забыла о своих деланных улыбках и, вся в пятнах, старалась перекричать музыку своим насморочным голосом. Ромашов
же краснел до настоящих слез от своего бессилия и растерянности, и от боли за оскорбляемую Шурочку, и оттого,
что ему сквозь оглушительные звуки кадрили не удавалось вставить ни одного слова,
а главное — потому,
что на них уже начинали обращать внимание.
— Ну, как
же. За стрельбу наша дивизия попала в заграничные газеты. Десять процентов свыше отличного — от, извольте. Однако и жулили мы, б-батюшки мои! Из одного полка в другой брали взаймы хороших стрелков.
А то, бывало, рота стреляет сама по себе,
а из блиндажа младшие офицеры жарят из револьверов. Одна рота так отличилась,
что стали считать,
а в мишени на пять пуль больше,
чем выпустили. Сто пять процентов попадания. Спасибо, фельдфебель успел клейстером замазать.
—
Что говорить, невесело, — сказал Веткин. — Но как
же иначе? Надо
же людей учить делу.
А вдруг война?
Когда
же учение окончилось, они пошли с Веткиным в собрание и вдвоем с ним выпили очень много водки. Ромашов, почти потеряв сознание, целовался с Веткиным, плакал у него на плече громкими истеричными слезами, жалуясь на пустоту и тоску жизни, и на то,
что его никто не понимает, и на то,
что его не любит «одна женщина»,
а кто она — этого никто никогда не узнает; Веткин
же хлопал рюмку за рюмкой и только время от времени говорил с презрительной жалостью...
— Ну
а если я возьму себя в руки? — спросил Ромашов. — Если я достигну того
же,
чего хочет твой муж, или еще большего? Тогда?
—
А при
чем же здесь Назанский? Или у вас есть особые, таинственные причины быть им недовольным?
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то
же время говорит про себя.)
А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид,
а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из
чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну
что, где они?
А? Да говорите
же оттуда — все равно.
Что? очень строгий?
А?
А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
— Да
чем же ситцы красные // Тут провинились, матушка? // Ума не приложу! — // «
А ситцы те французские — // Собачьей кровью крашены! // Ну… поняла теперь?..»
«
А чья
же?» // — Нашей вотчины. // «
Чего же он тут су́ется? // Ин вы у Бога нелюди?»
Пришел дьячок уволенный, // Тощой, как спичка серная, // И лясы распустил, //
Что счастие не в пажитях, // Не в соболях, не в золоте, // Не в дорогих камнях. // «
А в
чем же?» // — В благодушестве! // Пределы есть владениям // Господ, вельмож, царей земных, //
А мудрого владение — // Весь вертоград Христов! // Коль обогреет солнышко // Да пропущу косушечку, // Так вот и счастлив я! — // «
А где возьмешь косушечку?» // — Да вы
же дать сулилися…