Неточные совпадения
Как многие нервные люди, он чувствовал себя очень нехорошо по утрам: тело было слабо, в
глазах ощущалась тупая боль, точно кто-то давил
на них сильно снаружи, во рту — неприятный вкус.
Дальше, за этой природной террасой,
глаза разбегались
на том хаосе, который представляла собою местность, предназначенная для возведения пятой и шестой доменных печей.
Едва только Бобров подошел к Фарватеру и, взяв в левую руку поводья, обмотал вокруг пальцев гривку, как началась история, повторявшаяся чуть ли не ежедневно. Фарватер, уже давно косившийся большим сердитым
глазом на подходившего Боброва, начал плясать
на месте, выгибая шею и разбрасывая задними ногами комья грязи. Бобров прыгал около него
на одной ноге, стараясь вдеть ногу в стремя.
Он принадлежал к ч делу тех людей, которые под видом высказывания всякому в
глаза «истинной правды» грубо, но приятно льстят начальству, откровенно ябедничают
на сослуживцев, а с подчиненными обращаются самым безобразно-деспотическим образом.
Он вошел в гостиную повеселевший, бодрый, почти торжествующий.
Глаза его встретились с
глазами Нины, и в ее долгом взоре он прочел нежный ответ
на свои мысли. «Она будет моей женой», — подумал Бобров, ощущая в душе спокойную радость.
Доктор действительно лежал
на диване, закинув ноги
на его спинку, и читал какую-то брошюру, держа ее вплотную у своих близоруких
глаз. Быстро скользнув взглядом по корешку, Бобров узнал «Учебный курс металлургии» Мевиуса и улыбнулся. Он хорошо знал привычку доктора читать с одинаковым увлечением, и непременно из середины, все, что только попадалось ему под руку.
Гольдберг приподнялся
на локте и устремил
глаза в ночную темноту, глядевшую из окна.
От зарева заводских огней лицо Боброва приняло в темноте зловещий медный оттенок, в
глазах блестели яркие красные блики, спутавшиеся волосы упали беспорядочно
на лоб. И голос его звучал пронзительно и злобно.
Изо всех собравшихся
на станции только один этот человек, с чахоточной фигурой и лицом старой обезьяны, сохранял свою обычную невозмутимость. Он приехал позднее всех и теперь медленно ходил взад и вперед по платформе, засунув руки по локоть в карманы широких, обвисших брюк и пожевывая свою вечную сигару. Его светлые
глаза, за которыми чувствовался большой ум ученого и сильная воля авантюриста, как и всегда, неподвижно и равнодушно глядели из-под опухших, усталых век.
На платформе раздался продолжительный звонок, возвещавший отход поезда с ближайшей станции. Между инженерами произошло смятение. Андрей Ильич наблюдал из своего угла с насмешкой
на губах, как одна и та же трусливая мысль мгновенно овладела этими двадцатью с лишком человеками, как их лица вдруг стали серьезными и озабоченными, руки невольным быстрым движением прошлись по пуговицам сюртуков, по галстукам и фуражкам,
глаза обратились в сторону звонка. Скоро в зале никого не осталось.
— Здравствуйте. Что вы такой бледный сегодня? Вы больны? — спросила она, крепко и нежно пожимая его руку и заглядывая ему в
глаза серьезно и ласково. — Почему вы вчера так рано уехали и даже не хотели проститься? Рассердились
на что-нибудь?
— А потом… потом вдруг, тотчас же,
на моих
глазах вы превращались в провинциальную барышню, с шаблонным обиходом фраз и с какою-то заученной манерностью во всех поступках… Не сердитесь
на меня за откровенность… Если бы это не мучило меня так страшно, я не говорил бы…
Она глядела
на него
глазами, в которых сияла улыбка лукавая, и обещающая, и нежная в одно и то же время… Сердце Боброва сладко замерло в груди, и он почувствовал опять прилив прежней отваги. «Она знает, она сама хочет, чтобы я говорил», — подумал он, собираясь с духом.
Эта неподвижность патрона, очевидно, коробила встречающих:
на их губах застыли, сморщив их, заранее приготовленные улыбки, между тем как
глаза, устремленные вверх, смотрели
на Квашнина с подобострастием, почти с испугом.
Чутье ему подсказывало, что теперь в Шепетовской экономии обстоятельства складываются весьма удобно для его будущей карьеры. Так или иначе, он мог пригодиться всемогущему патрону. И Свежевский, ставя все
на карту, смело лез Квашнину
на глаза со своим угодливым хихиканьем. Он заигрывал с ним, как веселый дворовой щенок со свирепым меделянским псом, выражая и лицом и голосом ежеминутную готовность учинить какую угодно пакость по одному только мановению Василия Терентьевича.
И опять мгновенная перемена произошла в душе Боброва. Чувствуя у себя
на глазах слезы умиления, он воскликнул страстно...
Она молчала, в замешательстве теребя веер. Ее выручил подлетевший к ней молодой инженер. Она быстро встала и, даже не обернувшись
на Боброва, положила свою тонкую руку в длинной белой перчатке
на плечо инженера. Андрей Ильич следил за нею
глазами… Сделав тур, она села, — конечно, умышленно, подумал Андрей Ильич, —
на другом конце площадки. Она почти боялась его или стыдилась перед ним.
Все танцующие остановились и с любопытством устремили
глаза на новую пару.
Общество садилось за столы, гремя придвигаемыми стульями… Бобров продолжал стоять
на том самом месте, где его покинула Нина. Чувства унижения, обиды и безнадежной, отчаянной тоски попеременно терзали его. Слез не было, но что-то жгучее щипало
глаза, и в горле стоял сухой и колючий клубок… Музыка продолжала болезненно и однообразно отзываться в его голове.
Андреа был пьян. Его стеклянные
глаза странно оживились и блестели
на побледневшем лице (только полгода спустя стало известно, что этот безупречно сдержанный, трудолюбивый, талантливый человек каждый вечер напивался в совершенном одиночестве до потери сознания)…
Он с жадностью и с отвращением пил коньяк, стараясь забыться. Но странно, — вино не оказывало
на него никакого действия. Наоборот, ему становилось еще тоскливее, и слезы еще больше жгли
глаза.
Дерзкий, жестокий тост Андреа сразу открыл ему
глаза на все: и
на холодную сдержанность Нины в продолжение нынешнего вечера, и
на негодование ее мамаши во время мазурки, и
на близость Свежевского к Василию Терентьевичу, и
на все слухи и сплетни, ходившие по заводу об ухаживании самого Квашнина за Ниной…
Наконец откос кончился, и Бобров сразу узнал железнодорожную насыпь. С этого места фотограф снимал накануне, во время молебна, группу инженеров и рабочих. Совершенно обессиленный, он сел
на шпалу, и в ту же минуту с ним произошло что-то странное: ноги его вдруг болезненно ослабли, в груди и в брюшной полости появилось тягучее, щемящее, отвратительное раздражение, лоб и щеки сразу похолодели. Потом все повернулось перед его
глазами и вихрем понеслось мимо, куда-то в беспредельную глубину.