Неточные совпадения
Лишь на той стороне, у берега, оставалась чистая, гладкая,
не застланная листьями полоса воды, и в ней мальчик видел отраженные с необыкновенной отчетливостью: и прибрежную осоку, и черный зубчатый лес, и горевшее за
ним зарево.
Мальчик ничего
не ответил.
Он даже
не обернулся на старика, а только медленно, с упрямым, скучающим выражением опустил и поднял свои длинные ресницы.
Ничего
не могут, только зубами на
него клямкают.
— Обыкновенно… А
ему что? О-го-го!..
Ему плевать на
них. Я твоих коней
не крал? — значит, и ты до меня
не цепляйся. От, если бы я твои кони украл да ты бы словил меня, — ну, тогда твой верх: имеешь полное право бить. А то — не-ет, шалишь… Это
не проходит.
— Истинная правда. Как же иначе? У
него все ребра срослись, до самого пупа. Такого, как Бузыга, хоть чем хочешь бей, а уж печенок ты
ему, брат, не-ет…
не отобьешь. Потому что у
него печенки к ребрам приросли. А у человека печенки — это первая штука. Если у человека отбиты печени, то тому человеку больше
не жить. Заслабнет, начнет харкать кровью: ни есть, ни пить
не может, а там и дуба даст…
Хотя, скажем, и
не попался, а выдал
его один хлопец.
Потом уже больше
не мучили — все равно, видят, человек и сам помирает, — а отвезли
его в Басов Кут и бросили, как то стерво.
— Кто бы ни был,
не наше дело, — значительно и злобно возразил Козел. Приходил после того Гундосый до Бузыги, в ногах у
него валялся, ноги
ему целовал. «Возьми гроши, только укажи, где кони. Ты знаешь!» А тот
ему отвечает: «Ты бы, Митро, воды пошел напился». Вот
он какой, Бузыга!..
Голову
он держал наклоненной вниз и немного набок, по-медвежьи, и когда
ему приходилось посмотреть в сторону, то
он не повертывал туда шею, а медленно и неловко поворачивался всем телом, как это делают люди-кривошеи или больные горлом.
— А я уж думал, что
не придешь ты, — сказал старый нищий, обратив лицо к Бузыге, но
не отрывая глаз от рук Акима. — Видел я тебя днем в Березной… пьяней вина… Ну, думаю,
не придет вечером Бузыга. Куда
ему… Х-ха! А по тебе и
не видно.
— Ой, хитришь ты, старая собака, — сказал Бузыга, и в
его сильном голосе дрогнули, нежданно прорвавшись, какие-то звериные звуки. — Смотри, брат, — тебе Бузыгу
не учить. Когда Бузыга сказал, что
он в Крешеве, то, значит,
его будут шукать в Филипповичах, а Бузыга тем часом в Степани на ярмарке коней продает. Тебе Шпак правду говорит: лучше молчи.
Во все время, пока Бузыга говорил, Василь
не сводил с
него пристального и тревожного взгляда.
— Хе-хе-е! Ты
его, Бузыга, спроси, что
он будет делать, когда подрастет? Перед тобой мы с
ним балакали.
Не хочу, говорит, Христа ради просить, как ты. А я, говорит, буду как Бузыга… Я уж с
него смеялся, аж боки рвал! — соврал для чего-то Козел.
И
не то чтобы очень из себя видные, нет —
не панские кони, но уж мне-то от разу видно, что
они за два.
Такие кони тебе пробегут хоть сто верст — и ничего
им не станет.
Я скажу одно: вот нехай сейчас придет ко мне господь бог альбо сам святый Юрко, и нехай
он скажет мне: «Слухай, Онисиме, на тебе назад твои пальцы, по чтобы ты больше никогда
не смел коней красть»…
Вот немец покрутился возле хургона и кричит: «Лейба, неси сюда овес!» Лейба, корчмарь, вынес
ему четверть и спрашивает: «А отчего бы вам у меня в корчме
не заночевать?
По правде сказать,
не надеялся я, что
он станет на ночь в лесу, как говорил.
Решил я тогда второго коня
не брать: дуже тяжко пилить приходилось, железки были новые, толстые, да и думаю: все равно —
он меня на одном коне
не догонит.
—
Не знаю, — сказал
он тихо. — Вот пускай меня бог покарает, — до сего часу
не знаю, что
он со мной сделал. Маленький был такой немчик, ледащий, всего мне по плечо, а взял меня, как дитину малую, и ведет. И я, брат, иду. Чую, что
не только утечь от
него, — куда там утечь! — поворохнуться
не могу. Зажал
он меня, как коваль в тиски, и тащит. Почем я знаю, может, это совсем и
не человек был?
Дошли мы до хургона. Одной рукой
он меня держит, а сам нагнулся над хургоном и что-то лапает. Думаю я: «Что
он будет делать?» А
он поискал и говорит: «Нет, должно быть,
не здесь». Опять за руку повел меня вокруг хургона. Зашел с другой стороны, полапал-полапал и вытаскивает топор. «Вот
он, говорит. Нашел. Ну, теперь, говорит, ложи руку на драбину». Тихо так говорит, без гнева. Понял я тогда, что
он хочет мне руку рубить. Затрясся я весь, заплакал… А
он мне говорит: «
Не плачь, это недолго»…
А
он опять — хрясь! хрясь! — и сам все приговаривает: «
Не воруй, коли
не умеешь,
не воруй чужих коней»…
И снова
он мне говорит: «
Не воруй коней», и хррясь топором!..
— Посмотрел на
него, посмотрел и говорит: «Ну, говорит, все равно ты этим пальцем лошадей красть
не будешь, разве что другому вору поможешь.
Он замолчал и весь согнулся, низко опустив голову. Несколько минут конокрады сидели,
не говоря ни слова,
не двигаясь. Вдруг Бузыга содрогнулся всем телом, точно просыпаясь от каких-то страшных грез, и шумно вздохнул.
— Ты-ы бы! — с горькой усмешкой перебил
его Козел. — А как бы ты
его нашел? Кто
он? Где
он живет? Как
его звать? Может, это и
не человек совсем был…
Никто
ему не ответил. Грузные шаги раздавались все ближе. Среди всплесков воды и треска ветвей уже слышалось чье-то сильное, хриплое и свистящее дыхание. Бузыга быстро сунул руку за голенище, и перед глазами Василя блеснула сталь ножа.
На мгновение мальчик увидел, с трудом открывая глаза, темные фигуры трех людей, безмолвно сидевших друг возле друга, но
он уже
не знал, кто
они и зачем
они сидят так близко около
него.
Сзади бежал дедушка,
он махал своими обрубленными руками и
не мог
их догнать, и это было необыкновенно смешно и радостно.
Он проснулся от холодной сырости, которая забралась
ему под одежду и трясла
его тело. Стало темнее, и поднялся ветер. Все странно изменилось за это время. По небу быстро и низко мчались большие, пухлые, черные тучи, с растрепанными и расщипанными белыми краями. Верхушки лозняка, спутанные ветром, суетливо гнулись и вздрагивали, а старые ветлы, вздевшие кверху тощие руки, тревожно наклонялись в разные стороны, точно
они старались и
не могли передать друг другу какую-то страшную весть.
Он без интереса вслушивался в тихий разговор конокрадов и с тупой обидой чувствовал, что
им нет до
него никакого дела, как
не было до
него дела этим огромным, быстро несущимся молчаливым тучам и этим встревоженным ветлам.
Такого коня и в Ровном
не продашь,
он по всей губернии известен».
Ты
не знаешь, Козел, за что я
его продал?
Он заснул так крепко, что
ему показалось, будто
он только на миг закрыл глаза и тотчас же открыл
их. Но когда открыл
их, то повсюду уже был разлит тонкий, неверный полусвет, в котором кусты и деревья выделялись серыми, холодными пятнами. Ветер усилился. По-прежнему нагибались верхушки лозняка и раскачивались старые ветлы, но в этом уже
не было ничего тревожного и страшного. Над рекой поднялся туман. Разорванными косыми клочьями, наклоненными в одну и ту же сторону,
он быстро несся по воде, дыша сыростью.
— Дай досказать… Помни, мимо млина
не идите, лучше попод горой пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты садись и езжай за
ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего
не бойся. Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда ходил? — говори: ходили с дедом в казенный лес лыки драть… Ты только
не бойся, Василь…
— Деньги пополам, Бузыга, — сказал
он мрачно. — Мы тебя
не обижаем. Половина тебе, а половина нам троим: мне, Козлу и Кубику… Так чтобы без обмана. Мы все равно потом узнаем…
С мельницы
их, кажется,
не заметили, хотя там уже копошились люди и стояли телеги.
Они нашли в указанном месте, у панских прясел, четырех привязанных лошадей, но Кубика при
них не было.
Это обстоятельство так сильно обеспокоило Бузыгу, что
он взял с собой только двух коней, какие были получше, остальных же бросил привязанными, а мальчику велел немедля бежать домой, и бежать
не по дороге, а напрямик через Маринкино болото и через казенный лес.
— Испугался — нет, — ответил Василь, тяжело переводя дыхание. — А рассердился крепко. Кубика грозился зарезать… И на меня рассердился… Я
ему говорю: «Все равно, Бузыга, я
не боюсь, возьмем всех коней и поедем»… Как
он закричит и на меня! Я думал, прибьет… Побежал я от
него…
— А мне? Мне
он ничего
не велел сказать?
— Ложись, Василь, ложись скорей на лавку! — лепетал
он срывающимся голосом. — Ложись скорей. Ой, горе наше, господи, господи!.. Чьих лошадей
он увел? Ты
не видал? Ох, да ложись же ты!..
— Святители и чудотворцы наши, угодники божий! — продолжал причитать Козел. —
Не может же это быть, чтобы Кубик донес:
не такой
он хлопец. А все Бузыга — чугунная голова!.. На кой
ему черт было двух коней угонять? Ты говоришь, много народу скакало? Господи, господи!.. И всегда
он так: своей головы
ему не жаль, так и на чужую наплевать. Ведь сам видит, подлец, что дело дрянь, ну, и утекал бы скорей, — нет,
ему надо гусара доказать, перед мальчишкой
ему стыдно… Господи, господи!.. Василь, ты спишь?
Так прошло около часа. Из-за желтых полей, по ту сторону моста, поднялось солнце. В темную закопченную хату, пропитанную запахом овчины и вчерашних щей, хлынули через два окна два воздушные столба веселого золотого света, в которых радостно заплясали бесчисленные пылинки. Козел вдруг быстро сбросил с себя кожух и сел на печке.
Его старческие бесцветные глаза широко раскрылись с выражением безумного ужаса. Посиневшие губы криво шевелились,
не произнося ни звука.
— Тащи
их сюда! Ломай двери! — заревел под окном чей-то голос, в котором
не было ничего человеческого.
Бузыга молчал,
не открывая своего единственного глаза.
Его грудь подымалась так часто и так высоко, что казалось невероятным, что человек может так дышать, и при каждом вздохе в горле у
него что-то свистело и всхлипывало, точно там с трудом просачивалась сквозь узкую трубку какая-то жидкость.
— Ты
не прикидывайся, сволочь! — грозно возвысил голос Кузьма, и, высоко занесши ногу и крякнув от натуги,
он со страшной силой ударил своим подкованным сапогом Бузыгу в низ груди, в то место, где начинают расходиться ребра.
Козел,
не вставая с колен, подполз к Кузьме и обхватил
его ноги.
И
он в самом деле, ползая на коленях и
не выпуская из рук сапог Кузьмы, так исступленно целовал
их, как будто в этом одном заключалось
его спасение. Кузьма медленно оглянулся назад на толпу.
Козел продолжал ползать на коленях от одного мужика к другому. От ужаса близкой и жестокой смерти
он уже перешел к блаженной радости, но нарочно из угодливости притворялся непонимающим. Слезы бежали по
его безобразно кривившемуся лицу.
Он хватал,
не разбирая, чьи-то жесткие мозолистые руки, чьи-то вонючие сапоги и взасос, жадно целовал
их. Василь стоял, бледный и неподвижный, с горящими глазами.
Он не отрывался от страшного лица Бузыги, ища и боясь
его взгляда.