Неточные совпадения
Вскоре наши путники дошли до дому, где
жила Стрешнева со своей теткой. На прощанье она совсем просто пригласила Хвалынцева зайти как-нибудь к ним, буде есть охота.
Тот был рад и с живейшею благодарностию принял ее приглашение. После этого он вернулся домой, в свою гостиницу, чувствуя себя так легко и светло на душе и так много довольный даже и нынешним вечером, и собою, и своим приятелем, и ею — этою хорошей Татьяной Николаевной.
Слово святого костела и тайна конфессионала сделали, с помощию Бога,
то, что
те лица и даже целые семейства, которые,
живя долгие годы в чуждой среде, оставили в небрежении свой язык и даже национальность, ныне вновь к ним вернулись с раскаянием в своем печальном заблуждении и
тем более с сильным рвением на пользу святой веры и отчизны.
— Оставь, пожалуйста, нежности, папахен! — мимоходом махнула она рукой. — Я тебе повторяю, если хочешь
жить со мной в мире,
то чтобы в доме у нас не было больше Устинова, а если он еще раз придет,
то я наделаю ему таких дерзостей, каких он еще ни от кого не кушал.
Старуха
жила скудным пенсионом да
теми крохами, которые уделяли ей кое-кто из достаточных знакомых.
Когда же майор заметил ему это однажды,
то Ардальон отвечал, что «как мы с нею теперь женихи,
то особенно церемониться нечего, потому не с тоном
жить, а с человеком».
Здесь всецело
живут богатые преданья о понизовской вольнице, потому что и обселили-то эти места все больше беглые из помещичьих да монастырских крестьян, да кое-кто из служилого люда, словом,
тот народ, который в устах своих теперешних потомков, когда их спрашивают про предков, характеризуется словами, что был, мол, это всякий сброд да наволока.
А которые и по России
живут, так и
тех, слышно, ныне не трогают.
— Что ж, может быть, с своей точки зрения и Лидинька права, — пожала плечами Стрешнева, — как права и мать Агафоклея. Я, Константин Семенович, понимаю это дело так, — продолжала она. —
Прожить свою жизнь так, чтобы ни своя собственная совесть, ни людская ненависть ни в чем не могли упрекнуть тебя, а главное — собственная совесть. Для этого нужно немножко сердца,
то есть человеческого сердца, немножко рассудка да искренности. Ну, вот и только.
И не
то, чтобы был нездоров — нет, мать-природа в избытке наделила меня вожделенным, а просто
жить скверно, в нравственном смысле.
— Ба! Хвалынцев! Вот и вы, наконец, появились! — растопырив руки, загородил ему дорогу Полояров. — Слыхали-с? Университет-то?.. Казарму сделали! Рота солдат и день и ночь внутри дежурит, ворота все заперты, никого не впускают, и даже
те, кто живет-то там, так и
те выходят не иначе, как с билетом… Вот оно, какие порядки!
— Но наш молодой ментор, кажется, скучает, — продолжала Цезарина, весело посматривая
то на студента,
то на своего гостя. — Я ведь
живу почти отшельницей, развлечений у меня никаких, а вы, monsieur Хвалынцев, надеюсь, привыкли к обществу.
— Если вы убеждены, по собственному опыту, что
то положение, в каком принуждены
жить и вы, и мы, есть положение невыносимое; если вы чувствуете, что не созданы быть малодушным и подлым рабом — простите мой резкий язык! — и если вы, наконец, сознаете, что так или иначе надо изменить это положение — вы уже знаете достаточно, чтобы решиться!
Все
те дни он
жил какою-то усиленною напряженною и одурманенною жизнью, среди какого-то фантастического мира затаенно страстных внутренних ощущений, под царящим обаянием необыкновенной и могучей, как казалось ему, женщины.
«Ну, как бы
то там ни было, а уж теперь поздно!» — злобно решил он, вставая с извозчика перед домом, где
жили Стрешневы. «Пусть оно и нехорошо… Пусть даже подло, но… Цезарина… Это женщина, которая и из подлеца сделает честного человека, и из честного — подлеца!.. А она для меня все!.. Помоги же мне, Цезарина!»
Тут уже дело идет о верном и честном куске хлеба, стало быть, о
том, чтобы людям было легче и удобнее
жить на свете.
Он сразу почти принялся «развивать» Сусанну Ивановну, и развитие это касалось более
того, что
жить так, как Сусанна Ивановна
живет, для «мыслящей женщины» невозможно, что эдак можно задохнуться — и Сусанна Ивановна вдруг стала сознавать, что и точно можно задохнугься и что она уже задыхается.
Ему хотелось, чтоб люди
жили в великолепных алюминиевых фаланстерах, пред которыми казались бы жалки и ничтожны дворцы сильных мира сего, чтобы всякий труд исполнялся не иначе, как с веселой песней и пляской, чтобы каждый человек имел в день три фунта мяса к обеду, а между
тем сам Лука зачастую не имел куда голову приклонить, спал на бульваре, ходил работать на биржу, когда не было в виду ничего лучшего, и иногда сидел без обеда.
Ей все еще хотелось рассмотреть поближе этих «новых людей», которым она втайне даже несколько завидовала, воображая, что они
живут «для дела» и приносят свою посильную пользу насущным и честным требованиям жизни, а все
те книжки и статьи, которыми снабжали ее из читальной, еще крепче поселяли это убеждение в ней, в «коптительнице неба», как она себя называла.
Лука Благоприобретов в совершенно спокойном или в злющемся состоянии обыкновенно молчал, а если и заявлял свое мнение,
то всегда очень кратко, почти односложными словами, а
то и просто мычаньем. Но когда он оживлялся, чтó, впрочем, случалось очень редко, или если его уж чересчур что-нибудь за живое задевало — тогда глаза его начинали сверкать, на хмуром лбу напряженно выступали синие
жилы, и весь он так и напоминал собою фанатического отшельника, инквизитора.
— Да зачем же непременно вашу? — возразила Затц; — ведь есть же еще три свободные комнаты: Лубянская может занять под себя хоть любую. Она ведь тоже из наших… Что ж!.. А я с своей стороны не прочь, пожалуй, чтоб и она
жила. Ведь мы здесь
живем коммуной, на равных основаниях, и друг другу ничем не обязаны, — пояснила она Нюточке, и вслед за
тем обратилась ко всем вообще. — Так как, господа? Принимаете, что ли, новую гражданку?
— Полояров! Да что же это наконец такое! — пристает к нему
то тот,
то другой. — Опять воды ни капли нету!.. Ардальон Михайлыч, да что ж это, ей-Богу! Просто руки от холода коченеют. Что это вы не распорядитесь! Пошли бы приказали, чтоб он, каналья, хоть дров-то притащил. Ведь так
жить невозможно!
Причины и соображения заключались в
том, что карман вдовушки зачастую оказывал услуги превыше всяких служительских обязанностей, а для
того, чтобы пользоваться услугами ее кармана, надо же было сделать ей хоть какую-нибудь льготу, а
то вдруг — гляди — как закапризничает дура, да, пожалуй, еще не захочет
жить в коммуне, так тут и засядешь как рак на мели.
Чем далее и глубже вникала Лубянская в жизнь коммуны,
тем более убеждалась, что все эти Полояровы, Анцыфровы, Лидиньки, Малгоржаны, Фрумкины
живут на счет добродушно-простоватой вдовушки Сусанны и князька-идиота.
— Глупый порядок и больше ничего. Словно без
того уж и
жить нельзя?
Но всем им непременно хотелось быть мучениками при
том лишь единственном и неизменном условии, чтобы их всех взяли, подержали себе маленько и потом благополучно бы выпустили с Богом на волю, дабы они могли беспрепятственно опять гулять между любезными согражданами, заседать в читальной Благоприобретова,
проживать в коммуне и повествовать о своем гражданском мужестве и подвигах оного во время заточения.
Моисей мало-помалу успел и прочим членам внушить мысль, что Полояров, зарабатывая сам очень немного и в
то же время распоряжаясь общими деньгами,
живет по преимуществу на их общий счет.
Сусанне только этого и нужно было. Она верила в светлое будущее, верила в возможность
прожить хорошо и счастливо без копейки,
то есть вернее сказать, едва ли понимала она, что значит жизнь без копейки, с вечным трудом и заботой. Доселе испытывать этого ей еще не доводилось, и потому взгляд ее на жизнь был и легок, и поверхностен. С ее расплывающейся добротой, с ее распущенною беспечностью ей нужна была только ласка человека, которого она любила в данную минуту.
Во-первых,
жить умели, во-вторых, пить умели, а в-третьих, все-таки были добрыми, если не лучшими патриотами, и
то, что они в меня насадили,
то во мне крепко
живет, и никаким московским вдовушкам, ни графиням, ни княгиням, ни циновницам, ни танцовщицам этих корней из меня не вырвать!
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу
жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Бобчинский. Да если этак и государю придется,
то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе
живет Петр Иванович Бобчинскнй.
Чтобы ему, если и тетка есть,
то и тетке всякая пакость, и отец если
жив у него,
то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой!
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать
того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «
то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не
живет где-нибудь инкогнито…