Неточные совпадения
Раненые
были давно уже прибраны; насчет же убитых только что «приняли меры». Они все
были сложены рядком, а политая кровью земля,
на тех
местах, где повалились эти трупы, тщательно вскапывалась теперь солдатскими лопатами, чтоб поскорей уничтожить эти черные кровавые пятна.
Судили их
на месте, в порядке быстром, то
есть безусловно административном и притом — военном.
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из офицеров да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия начнет их, чтобы заявить свой противовес, как вдруг генерал с его адъютантом неожиданно
был вызван телеграммой в Петербург, и по Славнобубенску пошли слухи, что
на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать дело крестьянских волнений и вообще общественного настроения целого края.
Это
была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая
на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился
на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии
на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно
будет через день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
На душе Хвалынцева, особенно после маленькой истории с песней,
было как-то смутно и неловко, словно бы он попал в какое
место не вовремя и совсем некстати, так что, только очутившись
на свежем воздухе, грудь его вздохнула легко, широко и спокойно.
— Как!.. Позвольте, милостивый государь. Где? Когда я подуськивал его! — горячо сорвался с
места Феликс Мартынович. — Я?.. Я, напротив, удерживал, отговаривал его, у меня
есть свидетели, очевидцы… Я представлю доказательства!.. Я не позволю никому оскорблять меня таким образом! Я не могу допустить, чтобы так нагло клеветали
на мою благонамеренность!.. Это уже называется подкопами…
— По крайней мере, если б я
был на его
месте, я бы оскорбился за мое самолюбие: господин Устинов как будто предполагает в господине Шишкине совсем глупенького неразумного ребенка, мальчишку, дурачка, которого так вот вдруг можно взять да и подуськать
на что-либо; как будто господин Шишкин недостаточно взрослый и самостоятельный юноша, чтобы действовать по собственной инициативе?
— А что, и в самом деле, — схватился с
места студент, — как вдруг этот Подвиляньский возьмет да и не придет
на дуэль-то? Вот
будет штука-то!
Сказать короче, в тех особенных обстоятельствах, в которых мы застаем город Славнобубенск, при тех призрачных надеждах, которые в то время вообще возбуждало Поволжье — владыка Иосаф
на своем
месте был человек положительно вредный.
Думая, что крест его либо не
был замечен, хотя он очень хорошо видел две резкие черты, — либо никто из них не пришел вчера, вероятно, ожидая
на сегодня крайнего назначенного срока, — он, едва лишь пробило четыре часа, начертил новый крест
на том же самом
месте, со всеми вчерашними предосторожностями, и отправился гулять по главной аллее.
Шишкина так и подмывало схватиться с
места и сказать ему: «Ан, нет, мол,
есть же!
есть!» и показать в подтверждение полученное им письмо и деньги и для окончательной убедительности признаться, что сам он член тайного общества и что, стало
быть, русские не совсем уж круглые дураки и презренные рабы, какими изволит изображать их господин Свитка. Однако же попридержал
на время свою прыть «под страхом неминуемой ответственности».
Писал тогда Полояров эту рукопись под впечатлением свежих ран, причиненных ему лишением питательного
места, под наплывом яростной злости и личного раздражения против либерала и патриота сольгородского, и следы сей злобы явно сказывались
на всем произведении его, которое
было преисполнено обличительного жара и блистало молниями благородного негодования и пафосом гражданских чувств, то
есть носило в себе все те новые новинки, которые познала земля Русская с 1857 года, — время, к коему относилась и самая рукопись.
Теперь по Волге то и дело «бегают» пароходы, и потому бурлак спокойно себе тянет бечеву Жегулями и спокойно плывет мимо их расшива и беляна, а еще не далее как лет двадцать назад Жегули, это классическое
место волжских разбоев,
были далеко не безопасны. Вдруг, бывало, над гладью реки раздастся зычно молодецкое сарын
на кичку! — и судохозяин вместе с батраками, в ужасе, ничком падает
на палубу и лежит неподвижно, пока в его суденышке шарят, хозяйничают да шалят вольные ребята.
Через час беглецы очутились уже верст за семь. Конь
был вконец заморен и не мог уже двинуться с
места. Они его покинули в кустах, вместе с тележкой, и покрались кустами же вдоль по берегу. Теперь опасность погони несколько миновала.
На счастие их, неподалеку от берега стояла
на воде рыбачья душегубка, и в ней мальчишка какой-то удил рыбу. Они криком стали звать его. Рыбак подчалил, беглецы прыгнули в лодку и за гривенник, без излишних торгов и разговоров, перебрались
на левый берег, в Самарскую губернию.
Волга
местами тоже
была подернута этим багряным отливом последних лучей, которые жаркими искрами замирали
на прорезных крестах городских церквей и колоколен да
на причудливых верхушках высоких мачт у расшив, и горели кое-где
на откосах больших надутых парусов, которые там и сям плавно несли суда вниз по течению.
Ему
было хорошо в эту минуту. Он всем сердцем, всем рассудком, всею волею склонялся перед этой открытой простотой и беззаветной искренностью. Разом обдав его своим ясным взглядом, девушка заметила, угадала и поняла все и, еще больше зардевшись, вдруг примолкла и тихо, немножко смущенно опустилась
на прежнее
место.
А если кому из этих ораторов и удавалось
на несколько мгновений овладеть вниманием близстоящей кучки, то вдруг
на скамью карабкался другой, перебивал говорящего, требовал слова не ему, а себе или вступал с предшественником в горячую полемику; слушатели подымали новый крик, новые споры, ораторы снова требовали внимания, снова взывали надседающимся до хрипоты голосом, жестикулировали, убеждали; ораторов не слушали, и они, махнув рукой, после всех усилий, покидали импровизованную трибуну, чтоб уступить
место другим или снова появиться самим же через минуту, и увы! — все это
было совершенно тщетно.
—
На здоровье! Наших ведь оттого не убудет! Итак, пане Лесницкий,
будут мне какие инструкции? — впадая в несколько официальный тон и с полупоклоном подымаясь с
места, спросил Свитка.
На место арестованных явились новые руководители, и вот, после долгих прений,
был принят большинством голосов адрес министру.
Он говорил, что сейчас только оттуда, что молодой Стрешневой не видал, так как ее не
было дома, а видел только старую тетку, которую вполне успокоил насчет Хвалынцева, сказав, что он теперь вне всякой опасности, в благонадежном
месте, но что некоторые, весьма важные обстоятельства требуют недальнего отъезда его из Петербурга
на непродолжительное время, и потому-де Хвалынцев просит нимало не беспокоиться его отсутствием.
— С фактическою точностью я не могу ответить вам
на это: я не знаю, — сказала она; — но вообще, типография слишком открытое
место; туда может прийти всякий, хоть под предлогом заказов; наконец, наборщики, рабочие — ведь за каждого из них нельзя поручиться; и между ними легко могут
быть подкупленные, шпионы… Вот почему, полагаю, вам неудобно
было оставаться там. А здесь, у меня вы безопаснее, чем где-либо. Никому ничего и в голову не придет, и у меня уж никак вас не отыщут!
Вам не скажут ни его фамилии, ни его квартиры, но сообщат какой-нибудь внешний характеристичный признак и укажут
место, где встретиться —
на улице, в церкви, в театре, в трактире, где бы то ни
было.
Особа эта состояла
на российской государственной службе в ранге тайного советника, занимала очень видное и даже влиятельное
место, пользовалась с разных сторон большим решпектом,
была украшена различными регалиями и звездами, имела какую-то пожизненную казенную аренду, благоприобретенный капитал в банке, подругу в Средней Подьяческой, кресло в опере и балете, авторитетный голос в обществе и репутацию в высшей степени благонамеренного человека в высоких сферах.
— Ну, вот, я, кажется, уж все сказал вам! — пересохшим, хриплым голосом промолвил Хвалынцев, подымаясь с
места. Весь он
был какой-то погнутый, притиснутый, словно бы
на плечи ему навалилась какая-то тяжкая, темная сила и все удручает, все гнетет его собою.
— А по-моему, не имеет, потому что это унижение женщины. Да-с! — торжественно раскланялась Лидинька. — А я бы
на месте Стрешневой не позволила бы ему. Все равно то же что и руку у женщины целовать! Это все поэзия-с, гниль, а по отношению к правам женщины, это — оскорбление… Вообще, сниманье салопа, целованье руки и прочее, это
есть символ рабства. Отчего мы у вас не целуем? Отчего-с? Отвечайте мне!
Время
было уже позднее: двенадцатый час ночи. Обычные посетители коммунных вечеров, кажись, все налицо. Кому бы
быть в такую позднюю пору? Этот неожиданный и притом такой смелый, сильный звонок почти
на всех присутствующих произвел довольно странное впечатление: иных покоробило, иным как-то жутко стало, а у кой-кого и легкий морозец по спине побежал. Все как-то невольно переглянулись, но решительно ни единая душа не тронулась с
места, чтобы идти в прихожую и отворить там двери.
Доказательства этому пан Духинский находил между прочим и в том, что наши женщины отличаются маленькой ножкой — явный признак сродства с китаянками и что москали вовсе не подвержены ревматизму, который будто бы
есть специальная болезнь цивилизованной Западной Европы; мы же до того монголы, что не можем даже чувствовать ревматической ломоты, и что, стало
быть, в видах охранения цивилизованного мира надо восстановить
на месте нынешней России старую Польшу, а москалей прогнать за Урал в среднеазиатские степи.
Профессор кончил и сошел с кафедры. Тогда
на месте его тотчас же появился какой-то лохматый господин и громогласно объявил, что так как профессор Павлов сослан, то распорядители порешили, что публичные лекции сегодняшним числом прекращаются и никаких более чтений вперед уже не
будет.
Каждый в отдельности, невольно поддаваясь в душе чувству страха за возможность неблагоприятного ареста, хотел бы как-нибудь увильнуть от него и потому стремился исчезнуть куда ни
на есть из коммуны, укрыться где-нибудь
на стороне, в
месте укромном, глухом и безопасном, и каждый в то же самое время ясно провидел в другом подобное же эгоистическое стремление; но Малгоржану, например, не хотелось, чтобы Анцыфров избежал ареста, тогда как сам он, оставаясь в коммуне, подвергнется ему; равно и Анцыфрову не хотелось, чтобы и Малгоржан укрылся, если ему, Анцыфрову, предлежит сия печальная участь.
Вы
на месте осязаете вашу родную почву, и вам,
быть может, предстоит честная жатва…
«Просить у них прощения, что ли?» — мелькает ему мысль. «Нет, не годится!.. Простить-то, пожалуй, простят, но уж прежнего уваженья не
будет… и каналья Фрумкин
на твое
место сядет».
— Но я бы тебя поставил
на мое
место! Веришь ли, она так искренно, так свято и бескорыстно предложила мне эти деньги, что мне просто стало совестно. — За что я, думаю себе, так жестоко обманываю ее?.. Ах, друг мой, если б она
была немножко поумнее и если б помене меня любила, все это
было бы гораздо легче сделать!
Не далее, как через восемнадцать минут две пожарные команды
были уже
на месте, близ церкви Иоанна Предтечи,
на набережной Лиговки, за мостом через Обводный канал.
К часу дня уже длинная линия горевших домов отняла у пожарной команды возможность действовать совокупными силами в одном каком-нибудь пункте, тем более, что надо
было отряжать трубы
на противоположную сторону Лиговки, где в нескольких
местах беспрестанно начинало гореть, но распространение огня предупреждалось усилиями частью пожарной команды, а частью и самих жителей.
Даже в таких отдаленных от
места катастрофы улицах, как Офицерская, заметно
было сильное, необычное движение, а в Мещанской становилось уже тесно от столпления двух потоков народа, из которых один стремился
на пожар, а другой убегал с пожара.
На перекрестках в особенности
была страшная давка;
на одном из них с несколько минут нагромоздили пропасть разных вещей, и столпилось столько народу, что не только проехать или пройти, но просто с
места двинуться не
было ни малейшей возможности.
Ни купцы, ни приказчики не условливались с ними о
местах складки, и те впопыхах, роняя по дороге и подымая вещи или
будучи задержаны толпой, теряли из виду своих провожатых и потом отыскивали их при шуме и замешательстве, нарочно производимом многочисленными мошенниками,
на которых слышались жалобы из разных
мест и лавок и которые объявляли себя хозяевами чужого добра.
Приказчики разгоняли их, дубася по чем попало железными замками, звали полицейских офицеров и солдат; но те и сами не знали, в какую им сторону идти и брать ли этих господ, от которых хотя и припахивало водкой, но которые по большей части одеты
были прилично, называли себя дворянами или чиновниками и с примерным бескорыстием усердствовали в разбитии дверей тех лавок, хозяева которых не успевали вовремя явиться
на место.
В одном
месте какой-то заслуженный, седой генерал, видя, что рвение толпы к помощи начинает ослабевать, а утомленные между тем выбиваются из последних сил, влез
на пожарную трубу и, не говоря ни слова, что
было мочи стал качать воду.
Повсюду самая усиленная бдительность и, несмотря
на это — 29-го мая загорелся от поджога Александрийский театр, в то время когда еще очень много
было огня и
на Толкучем и в Троицком, в Щербаковом и в иных
местах за Фонтанкой, а 30-го мая сделано более десяти поджогов.
16-го июня во рву Новогеоргиевской крепости
были расстреляны офицеры Арнгольдт, Сливицкий и унтер-офицер Ростковский, за распространение в войсках возмутительных воззваний, а накануне их казни в Петербург пришла из Варшавы телеграмма, извещавшая, что в Саксонском саду ранили пулею сзади, в шею, наместника Царства Польского генерала Лидерса. 16-го же числа
на место Лидерса
был назначен великий князь Константин Николаевич.