Неточные совпадения
— Ха, ха, ха! — изящно смеялся он, немножко в нос и немножко сквозь зубы, как только и
умеют смеяться после обеда одни высокоблаговоспитанные люди. — Бунт, восстание!.. ха, ха, ха!.. Этот полковник, должно
быть, большой руки трус… Зачем он там?.. Да и вообще, скажите мне, что это? Я давеча не успел хорошенько расспросить у вас.
Лицо Хвалынцева заметно прояснилось и даже заиграло ярким румянцем. Он вообще очень плохо
умел скрывать свои ощущения. И сам не ведая, как и почему, он неоднократно, в течение этих двух суток, вспоминал ее разговор в церкви с Анатолем и всю ее изящную, стройную фигурку, и эти воспоминания безотчетно
были ему приятны.
Старик
умел служить и точно исполнять приказания,
умел когда-то стойко драться с неприятелем и стоять под огнем, но никогда, во всю свою жизнь, и ни о чем не
умел просить какое бы то ни
было «начальство» или какую бы то ни
было «знатность». Поэтому и в данную минуту он почти совсем переконфузился, особенно встречая на себе этот неотводный, вопросительный взгляд губернаторши.
Вконец уже ободренный и подзадоренный юноша, которому сказали столь лестную, хотя и косвенную похвалу, насчет того, как
умеют пить гимназисты, слегка поклонился и залпом вылил в себя стакан шампанского. Ему хотелось показать пред учителем и пред этими двумя господами, что он совсем молодец.
Всем шестерым непременно хотелось участвовать и в спектакле, и в живых картинах, и они знали, что неизбежно
будут участвовать и в том и в другом, а особенно в живых картинах, потому что madame Гржиб, и графиня де-Монтеспан всегда к ним очень благосклонны, княжны так наивно и так котячьи-нежно
умеют к ним ласкаться и лизаться, и чмокаться.
Ну, значит,
были же и между нами доблестные граждане;
умели же и мы любить свое отечество и жили честно — не все же глупцы, да воры, да взяточники!
«Как же мать-то?.. Что она тогда?» — думал он и тотчас же утешил себя самым успокоительным заверением, что Сибирь — вздор! «Сибири не
будет; надо только
уметь молчать хорошо… Ведь уж они-то, при их силах, при их средствах, знают же, что делают».
— Гм… Сразу ничто, мой друг, не делается. Надо
было прежде дать вам срок, чтобы поглядеть, насколько серьезна ваша решимость, потом попытать вашу скромность, удостовериться,
умеете ли вы держать язык на привязи, — ну, экзамен оказался удачен, значит, теперь можно поздравить.
Тут все блистало бархатом и позолотой: точеный орех и резной дуб, ковры и бронза, и серебро в шкафах за стеклом, словно бы на выставке, и призовые ковши и кубки (он
был страстный любитель рысистых лошадей), дорогое и редкое оружие, хотя сам он никогда не употреблял его и даже не
умел им владеть, но держал затем единственно, что «пущай, мол,
будет; потому зачем ему не
быть, коли это мы можем, и пущай всяк видит и знает, что мы все можем, хоша собственно нам на все наплевать!».
— А мне угодно сказать тебе, что ты дура! Как
есть дура-баба несуразая! Ведь пойми, голова, что я тебе за этот самый твой пашквиль не то что тысячу, а десяти, пятнадцати тысяч не пожалел бы!.. Да чего тут пятнадцать! И все бы двадцать пять отдал! И за тем не постоял бы, кабы дело вкрутую пошло! Вот лопни глаза мои, чтоб и с места с этого не сойти, когда лгу… А потому что как
есть ты дура, не
умел пользоваться, так
будет с тебя и двух с половиною сотенек. Вот ты и упустил всю фортуну свою! Упусти-ил!
Граф поклонился ему точно так же, как и хозяевам, то
есть почтительно и в то же время с неимоверным, хотя и притворно-скромным достоинством: «Древнеродовитый магнат, я нахожусь, по воле политических обстоятельств, в отчуждении и несчастии, крест которых, впрочем,
сумею нести на себе с полным человеческим и гордо-молчаливым достоинством» — вот что выражал молчаливый поклон его.
Пшецыньский устроил, по ее просьбе, фигуру, в которой дама сама выбирает себе кавалера. В первый раз Констанция Александровна, предварительно устроив себе обворожительную улыбку, удостоила своим выбором тающего барона Икс-фон-Саксена, и барон прошелся с ней, как
умел, то
есть немножко по-немецки, аккуратно и отчетливо, чем и вызвал легкую, едва скользнувшую усмешку на губах графа Северина.
— Э! дурак
был… не
умел воспользоваться! — с досадой сорвалось у него с языка, и студент заметил, как лицо его передернула какая-то скверная гримаска досадливого сожаления о чем-то. Но Ардальон вдруг спохватился. — То
есть вот видите ли, — стал он поправляться в прежнем рисующемся тоне, — все бы это я мог легко иметь, — капитал, целый капитал, говорю вам, — потому все это
было мое, по праву, но… я сам добровольно от всего отказался.
— Но нет! — минуту спустя, со вздохом продолжала она, закрывая салфеткой пяльцы, — эта последняя мечта едва ли когда сбудется!.. Это знамя не для вас, оно для поляков!.. Вы ведь
умеете быть только немыми рабами вашего правительства.
Студент благодаря своему всероссийско полному неведению ничего не
сумел возразить ей на это. Ему
было только больно и горько слушать упреки этой женщины, и слушая их, он все-таки не мог не любоваться ею, не мог не сознавать в ней какого-то превосходства, которое дает человеку его возвышенное и гордое страдание.
— О! если такой найдется и если
сумеет быть действительно героем, — тихо говорила она, с тою же блуждающей по лицу грустно-раздумчивой улыбкой; — да я не знаю, на что бы я решилась для такого человека! Вся благодарность польки… даже… вся душа, все сердце, вся жизнь, вся любовь моя принадлежала бы этому человеку!..
Надо
было скрывать ее, а скрывать Малгоржан не
умел и в то же время чувствовал полное бессилие свое перед бравым поручиком.
Моисею уже давно
было не по душе то нравственное преобладание, которым пользовался в коммуне Полояров, тем более, что смышленый Моисей как нельзя лучше понимал, что все это преобладание, всеми чувствуемое, но въявь никем не признаваемое, построено единственно на беспардонном нахальстве Ардальона, на его наглости, на его громком голосе и на его безапелляционно-авторитетном тоне, которым он решал, что все — дураки и пошляки и никто ничего не знает, не смыслит и не
умеет, давая тем самым чувствовать, что умен и сведущ один только он, Ардальон Полояров!
— То
есть, попросту сказать, ты либо деликатничаешь некстати, либо не
умеешь взяться за дело, — порешил пан грабя. — И притом, я понимаю, душа моя!.. Я очень хорошо понимаю тебя! Тебе хотелось бы прежде всего остаться в ее глазах и вообще выйти из этого дела джентльменом. Не так ли?
Впрочем, Фрумкину не для чего уже
было восставать против Ардальона. Во время его ареста практичный Моисей
сумел так ловко обделать свои делишки, что за долги коммуны, принятые им на себя, перевел типографию на свое имя, в полную свою собственность, совсем уже забрал в руки юного князя и кончил тем, что в одно прекрасное утро покинул вместе с ним на произвол судьбы коммуну и ее обитателей. Князь переселился к Фрумкину мечтать о скорейшем осуществлении «собственного своего журнала».
— Как бы то ни
было, но мы видим, что правительство бессильно, — говорил он, — правительство не может и не
умеет бороться даже и с этими пожарами: оно само горит.
«Нет,
есть и еще одна: прости, благослови заочно и люби меня, как
умела любить до этой минуты. Авось еще и не все кончено! Авось еще встретимся, но только дай Бог, чтоб на радость и счастие!»