Неточные совпадения
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму —
все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое
дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть вы баре, так барскую руку
и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть,
и никак мы тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
И дело,
и взаимные отношения обеих сторон с каждой минутой запутывались
все более, так что в результате оставалось одно только возрастающее недоразумение.
Дело, на его взгляд,
все более
и более начинало принимать оборот весьма серьезный, с исходом крайне сомнительного свойства.
Увы!.. этот блестящий
и в своем роде — как
и большая часть молодых служащих людей того времени — даже модно-современный адъютант, даже фразисто-либеральный в мире светских гостиных
и кабинетов, который там так легко, так хладнокровно
и так административно-либерально решал иногда, при случае,
все вопросы
и затруднения по крестьянским
делам — здесь, перед этою толпою решительно не знал, что ему делать!
— Да какие же мы бунтовщики! — послышался в толпе протестующий говор. —
И чего они
и в сам
деле,
все «бунтовщики» да «бунтовщики»! Кабы мы были бунтовщики, нешто мы стояли бы так?.. Мы больше ничего, что хотим быть оправлены, чтобы супротив закону не обижали бы нас… А зачинщиков… Какие же промеж нас зачинщики?.. Зачинщиков нет!
Пока еще не раздались эти выстрелы, адъютант почему-то воображал себе, что
все это будет как-то не так, а иначе,
и как будто легче, как будто красивее, а на
деле оно вдруг оказалось совсем по-другому — именно так, как он менее
всего мог думать
и воображать.
Все ощущения
и впечатления
дня навели на него какую-то темную тоску
и лихорадочную нервность.
Очаровательная
и обольстительная madame Гржиб (она по
всей губернии так уж известна была за очаровательную
и обольстительную) казалась в этот
день, перед петербургским светилом, еще очаровательней
и еще обольстительней — если только это было возможно.
Это была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений
и волнений между крестьянами деревни Пчелихи
и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место
и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже
все меры кротости, приложены
все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских
и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая
и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно будет через
день уже поручиться за спокойствие
и безопасность целого края».
— Ха, ха, ха! — в том же тоне продолжал гость. —
И сейчас уже войско!..
И к чему тут войско?.. будто нельзя
и без войска делать эти вещи!.. Тут главное — нравственное влияние своей собственной личности, а не войско. Я уверен, что
все это пустяки: просто-напросто мужички не поняли
дела; ну, пошумели, покричали — их за это наказать, конечно, следует… внушить на будущее время, но зачем же войско!
Немало утешал их дохленький Анцыфров, который
все время старался корчить умильные гримасы, так, чтобы это выходило посмешнее,
и представлялся усердно молящимся человеком: он то охал
и вздыхал, то потрясал головою, то бил себя кулаками в грудь, то простирался ниц
и вообще желал щегольнуть перед соседними гимназистами
и барышнями своим независимым отношением к
делу религии
и церковной службы.
Наконец
все власти, важности
и почтенности встали из-за стола,
и дело перешло в гостиные, по части кофе, чаю, сигар
и ликеров. Но многие из публики остались еще за столом допивать шампанское, причем кучка около недоросля
все увеличивалась. На хоры понесли корзинки
и горки фруктов с конфектами да мороженое угощать матрон
и весталок славнобубенских. Туда же направился своею ленивою, перевалистою походкою
и губернский острослов Подхалютин. Он любил «поврать с бабами»,
и это было целью его экспедиции на хоры.
— А что ж? Я, сударыня, тризну, сиречь поминки справляю, — поклонился Подхалютин, — ведь я — сами изволите знать — по философской части отчислен, — а это у нас
все равно, что по запасным войскам, — ну так значит,
и взираю на это
дело с моей философской точки зрения.
Все эти спичи
и симпатии —
дело совсем постороннее: так себе сбоку припека.
Ничего этого у нас, в сущности, нет
и не было, а
вся штука в том, что мы
все, во-первых, добрые, очень добрые,
и сердце у нас какое-то мягкое, слюноточивое; а второе
дело, что
все мы больно уж на брюхо горазды.
Все эти спичи по части прогресса, развития там симпатий, заявлений
и прочего —
все это то же самое, что бешемель при телятине, то есть нечто, к самой сути
дела, пожалуй, вовсе
и не идущее.
Для успеха нашего
дела было бы весьма желательно, чтобы подобные явления повторялись чаще
и систематичнее во
всей коренной России, а особенно на Волге, где край, по нашим сведениям, преимущественно склонен к волнениям.
— Юж! — махнув рукою, тихо засмеялся ксендз-пробощ. —
И теперь вот, я думаю, где-нибудь по кабакам шатается! На другой же
день, как приехал, так
и отправился в
веси. Лондонских прокламаций понавез с собою — ловкий человек, ловкий!
— То есть меня-то, собственно, оно нисколько не интересует, — уставя глаза в землю
и туго, медленно потирая между колен свои руки, стал как-то выжимать из себя слова Полояров, — а я, собственно, потому только спрашиваю, что люблю
все начистоту: всегда, знаете, как-то приятней сразу знать, с кем имеешь
дело.
—
Все равно! — поправился он в ту же минуту. — Мы вот вместе в гостях теперь у Лубянской, стало быть, вот уж вам
и есть, в данный момент, общее
дело.
— Я, кажется, знаю это, — подтвердил он, — но терпеть не могу, когда люди вообще сидят, ничего не делая! Папироску сосать — все-таки какое-нибудь занятие. Вот
и Лубянскую приучаю, да плохо что-то.
Все это, доложу я вам, жантильничанье!.. Женственность, изволите видеть, страдает; а по-нашему, первым
делом каждая порядочная женщина, то есть женщина
дела, должна прежде
всего всякую эту женственность к черту!
— Отчасти, да. Мне, конечно, Бог с ним, какое мне до него
дело! Но Анюту жаль. Она добрая
и хорошая девушка, а этот барин ее с толку сбивает. Ведь он у
всех у них в ранге какого-то идола, полубога. Ведь ему здесь поклоняются.
— Ну, уж это
и в самом
деле черт знает что! — разводил он руками; — словно бы ты у них для самого себя на бедность выпрашиваешь! Эдакое английское равнодушие! (майор полагал, что вообще англичане
все очень равнодушны). Ведь общественный же интерес! Ведь свое же родное, русское
дело!.. Тьфу ты, что за народ нынче пошел!
Суток за двое до назначенного
дня вдруг стало известно по городу, что графиня де-Монтеспан большой «раут» у себя делает, на котором будет
весь элегантный Славнобубенск
и, как нарочно, дернула же ее нелегкая назначить этот «раут» на то самое число, на которое
и майор назначил свой вечер.
— Эка штука три рубля! — говорил он фыркая
и задирая голову. — Оттого
и сочувствует, что у Петра Петровича
и у самого-то преподавание-то идет почитай что на тех же самых жандармственных принципах; а небойсь, кабы мы вели эту школу, так нам бы кукиш с маслом прислал! Эта присылка только еще больше
все дело компрометирует.
Полоярова
все эти
дни куда как сильно подмывало с эффектом показать свою особу на публичной эстраде; но… хотя боязнь ареста
и поуспокоилась в нем, однако же не настолько еще, чтобы рискнуть появлением пред публикой,
и Полояров к тому же полагал, что уж если он заявит себя, то должен заявить не иначе как только чему-нибудь сильно «в нос шибательным».
Эта повестка вызывала его прибыть к его превосходительству в одиннадцать часов утра. Лаконизм извещения показался майору довольно зловещим. Он знал, он предчувствовал, по поводу чего будут с ним объяснения.
И хуже
всего для старика было то, что не видел он ни малейших резонов
и оправданий
всему этому
делу.
— Вам, милостивые государи, — начал директор, вздохнув с печально важным видом, — известно уже вчерашнее грустное происшествие; поэтому я избавлю себя от прискорбного труда повторять вам сущность его.
Все вы
и без того хорошо знаете
дело. Антон Антоныч, — обратился он к инспектору, — как распорядились вы с Шишкиным?
Наконец, студент пожелал учителю спокойной ночи
и удалился в его спальню, а тот меж тем долго
и долго еще сидел над своей книгой; только читалось ему нынче что-то плохо
и больно уж рассеянно, хотя он
всеми силами напрягал себя, чтобы посторонней книгой отвлечь от завтрашнего
дня свои не совсем-то веселые мысли.
Пикник на картинном берегу Волги, бал
и спектакль благородных любителей — вот сколько важных
и многообразных вещей надлежало устроить ее превосходительству, создать их силою своего ума, вдохновить своей фантазией, осветить своим участием
и сочувствием, провести в общество
и ходко двинуть
все дело своим желанием, своим «я так хочу».
Анатоль целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии,
и даже совершенно позабыл про свои прокурорские
дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб,
и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр
и руководил капельмейстера, то толковал с подрядчиком
и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой,
и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы
все потом говорили: «ах, какой милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера
и тому подобной «дряни», то с ними Шписс не церемонился
и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал себе цену.
Молоденькой барышне сильно хотелось заявить свой талант, хотя бы даже
и в роли горничной, но маменька наотрез запретила ей даже
и думать о спектакле, сочтя
все это
дело за желание со стороны губернаторши пустить ей шпильку,
и усмотрела в нем даже оскорбление
всему дворянскому сословию, почему
и поспешила заявить Шписсу, что отныне нога ее не будет не только что в спектакле, но
и в доме самой губернаторши.
Во
все дни, пока продолжаются любительские репетиции, — блаженное время для влюбленных, заинтересованных
и ухаживающих, — городские сплетни начинают разрастаться
и идут
все crescendo
и crescendo, завершаясь в конце концов обыкновенно несколькими ссорами
и даже скандалами.
Думают, что
все так глупы
и слепы, что никто ничего не замечает!» Фелисата Егоровна в ужасе качает головой,
и идет рассказывать — как противная Ярыжникова, в неприличной позе, за кулисами шепталась
и целовалась,
и обнималась со своим аманом, а на следующий
день весь город уже уверял, что madame Ярыжникова делала в кулисах такое, про что
и сказать невозможно.
Madame Пруцко хотя
и не совсем-то ясно уразумевала, где эти слезы
и скорбь
и какие именно мученики гибнут, однако, убежденная последним аргументом касательно губернаторши, на другой же
день облеклась в черное
и, по секрету, разблаговестила
всем приятельницам о своем разговоре с графиней.
Купец Ласточкин действительно не возжелал отпустить им материи, а madame Oiseau [Мадам Вуазо (фр.).] не бралась шить
и ставить приклад, но княжны заявили о своем слезном горе Констанции Александровне, —
и ее превосходительство в ту же минуту откомандировала Шписса к непокорному невеже Ласточкину, с приказанием немедленно отпустить подобающее количество разных материй, по приложенному реестру княжон, а модистку Oiseau велела позвать к себе, переговорила с нею о чем-то наедине —
и madame Oiseau в три
дня пошила костюмы на
весь шестерик.
Зато лихой полицмейстер Гнут, вообще ценитель женской красоты — упоенный жгучими прелестями ее превосходительства, надседался
всею грудью, стучал каблуками
и саблею, —
и проводил
все это без малейшей задней мысли, но вполне бескорыстно, восхищенный, так сказать, одной эстетической стороной
дела.
— А
и в самом
деле любопытная штука! — пробурчал себе под нос философ, окинув внимательным взглядом
всю залу, — мода это, что ли, завелась у них такая? Пойду спрошу у Марьи Ивановны, благо
и сама тоже в черном: она ведь человек компетентный.
— Господи Боже мой! — продолжал он, — двадцать лет знаю человека, встречаюсь каждый
день,
и все считал его русским, а он вдруг, на тебе, поляк оказывается! Вот уж не ожидал-то! Ха-ха-ха! Ну, сюрприз! Точно что сюрприз вы мне сделали! А ведь я какое угодно пари стал бы держать, что славнобубенский стряпчий наш Матвей Осипыч — русак чистокровный!.. Ведь я даже думал, что он из поповичей!
Через
день после спектакля, в неофициальном отделе славнобубенских губернских ведомостей на первом месте красовалась статейка под названием: «Благотворительный спектакль благородных любителей с живыми картинами». Статейка эта умиленно отдавала дань признательности
и восхищения
всем участвовавшим; но на первом плане, конечно, стояла ее превосходительство, супруга достойного начальника губернии, Констанция Александровна Гржиб-Загржимбайло.
Ксендз допил кофе, бережно положил в боковой карман пачку денег
и, благословив свою духовную дщерь, удалился, имея в нынешний
день еще много работы. Он опустил шторы в своем «лабораториуме», приказал Зосе сказывать
всем, за исключением разве Пшецыньского или Подвиляньского, что его нет дома,
и уселся за письменный стол. Писал он долго, с видимым удовольствием...
Иль уж
и в самом
деле все мы прежде до такой степени были глупы,
и слепы,
и подлы, что на нас теперь
и плюнуть не стоит порядочному человеку, или что — я уже
и не понимаю.
Лидинька Затц не спала еще
и, понятное
дело, с подобающим изумлением встретила посетителя, столь позднего, столь редкого
и притом в такую странную, необычную пору. Она еще более удивилась, когда тот спросил о своей дочери. Лидинька не знала, где она,
и сегодня
весь день даже не видала ее. Майор ушел еще более озадаченный
и расстроенный.
Прерывать свое упитыванье, лишь начавшееся при столь счастливых обстоятельствах,
и прерывать его, быть может, на неопределенное время для каких-нибудь деловых разговоров, это значило бы лишить себя одного из высших наслаждений благами жизни
и погрузиться на
весь остальной
день в самое неприятное расположение духа.
Но как бороться
и в особенности как выжить, если под него, что называется, иголки не подточишь, если этот старик на виду у
всех, идет себе тихо, но верно своею прямою дорогою
и честно делает свое
дело!
Он прошел несколько раз по аллее,
все ожидая, что вот-вот кто-нибудь сейчас подойдет к нему, дотронется легонько до плеча, шепнет какое-то условное, таинственное слово
и поведет за собою,
и приведет куда-то,
и там будут они,
и он
всех их увидит,
и начнут они сейчас «
дело делать»…
Но опять-таки
и на сегодня, до самого позднего вечера были тщетны
все его ожидания. Озадаченный
и еще более раздосадованный, он решился на завтра целый
день не выходить из сада,
и точно: привел это решение к самому аккуратному исполнению, но результат оказался
все так же безуспешен.
— Если хотите поступать, я могу объяснить вам
все дело, как
и что, одним словом,
весь ход,
всю процедуру… Научу, как устроиться, заочно с профессорами познакомлю, то есть дам их характеристики… Ну, а кроме того, есть там у меня товарищи кое-какие, могу познакомить, дам письма, это
все ведь на первое время необходимо в чужом городе.
— Да, да; вообще в воздухе, кажись, сильно попахивает чем-то, — согласился Свитка; — но все-таки, мне кажется, что
все эти бунты не приведут ни к чему большому без последовательной агитации… В этом
деле, как
и во
всех других, нужна система, план; а без него будут одни только отдельные вспышки. Если бы тут какая-нибудь организация была, ну тогда другое
дело.
— Нет-с, батюшка, мы, русские, слишком еще дураки для этого, — авторитетно возразил Свитка с каким-то презрением; — вы говорите: Италия! Так ведь в Италии, батюшка, карбонарии-с, Италия
вся покрыта сетью революционных кружков, тайных обществ, в Италии был Буонаротти, там есть — шутка сказать! — голова
делу, Мадзини, есть, наконец, сердце
и руки, Джузеппе Гарибальди-с! А у нас-то что.