Неточные совпадения
По вызову начальника корпуса он приехал в Киев, но это было
уже вечером, и
идти в корпус было поздно.
Мое настроение падало. Я чувствовал, что мать меня сейчас хватится и
пошлет разыскивать, так как братья и сестры, наверное,
уже спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по всему телу, ноги начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал, что
уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
— А вот увидишь, — сказал отец,
уже спокойно вынимая табакерку. Дешерт еще немного посмотрел на него остолбенелым взглядом, потом повернулся и
пошел через комнату. Платье на его худощавом теле как будто обвисло. Он даже не стукнул выходной дверью и как-то необычно тихо исчез…
Под конец моего пребывания в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был в третьем классе гимназии, когда однажды, в начале учебного года, в
узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только
уже в синем учительском мундире. Я
шел с другим мальчиком, поступившим в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
В один вечер мать захлопоталась и забыла прислать за мною. Остаться ночевать в пансионе мне не хотелось. Было страшно уходить одному, но вместе что-то манило. Я решился и, связав книги,
пошел из дортуара, где ученики
уже ложились.
И вдруг сзади меня, немного вправо, раздался резкий, пронзительный свист, от которого я инстинктивно присел к земле. Впереди и влево раздался ответный свист, и я сразу сообразил, что это два человека
идут навстречу друг другу приблизительно к тому месту, где должен был проходить и я. В темноте
уже как будто мелькала неясная фигура и слышались тяжелые шаги. Я быстро наклонился к земле и заполз в овражек…
Шел я далеко не таким победителем, как когда-то в пансион Рыхлинского. После вступительного экзамена я заболел лихорадкой и пропустил почти всю первую четверть. Жизнь этого огромного «казенного» учреждения
шла без меня на всех парах, и я чувствовал себя ничтожным, жалким, вперед
уже в чем-то виновным. Виновным в том, что болел, что ничего не знаю, что я, наконец, так мал и не похож на гимназиста… И
иду теперь беззащитный навстречу Киченку, Мине, суровым нравам и наказаниям…
Этот эпизод как-то сразу ввел меня, новичка, в новое общество на правах его члена. Домой я
шел с гордым сознанием, что я
уже настоящий ученик, что меня знает весь класс и из-за меня совершился даже некоторый важный акт общественного правосудия.
В назначенный день я
пошел к Прелину. Робко, с замирающим сердцем нашел я маленький домик на Сенной площади, с балконом и клумбами цветов. Прелин, в светлом летнем костюме и белой соломенной шляпе, возился около цветника. Он встретил меня радушно и просто, задержал немного в саду, показывая цветы, потом ввел в комнату. Здесь он взял мою книгу, разметил ее, показал, что
уже пройдено, разделил пройденное на части, разъяснил более трудные места и указал, как мне догнать товарищей.
После восстания
пошла тяжелая полоса «обрусения», с доносами, арестами, судами
уже не над повстанцами, а над «подозрительными», с конфискациями имений. Сыновья Рыхлинокого были высланы в Сибирь. Старики ездили в Киев и видели сыновей в последний раз перед отправлением.
Это было заведение особенного переходного типа, вскоре исчезнувшего. Реформа Д. А. Толстого, разделившая средние учебные заведения на классические и реальные, еще не была закончена. В Житомире я начал изучать умеренную латынь только в третьем классе, но за мною она двигалась
уже с первого. Ровенская гимназия, наоборот, превращалась в реальную. Латынь уходила класс за классом, и третий, в который мне предстояло поступить,
шел уже по «реальной программе», без латыни, с преобладанием математики.
— Да… Капитан… Знаю… Он купил двадцать душ у такого-то… Homo novus… Прежних
уже нет. Все
пошло прахом. Потому что, видишь ли… было, например, два пана: пан Банькевич, Иосиф, и пан Лохманович, Якуб. У пана Банькевича было три сына и у пана Лохмановича, знаешь, тоже три сына. Это
уже выходит шесть. А еще дочери… За одной Иосиф Банькевич дал пятнадцать дворов на вывод, до Подоля… А у тех опять
пошли дети… У Банькевича: Стах, Франек, Фортунат, Юзеф…
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана,
пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и
уже не стонал. На бледном лице осел иней…
— Чорт знает, — говорил он смеясь, — улицы у вас какие-то несообразные, а вино у Вайнтрауба крепкое… Не успел оглянуться, —
уже за шлагбаумом…
Пошел назад… тут бревна какие-то под ноги лезут… Ха — ха — ха… Голова у меня всегда свежа, а ноги, чорт их возьми, пьянеют…
Дело
пошло. Некоторые откупались за несколько дней, и мы подумывали
уже о том, чтобы завести записи и бухгалтерию, как наши финансовые операции были замечены надзирателем Дитяткевичем…
Возникал тяжелый вопрос: в священнике для нас
уже не было святыни, и обратить вынужденную исповедь в простую формальность вроде ответа на уроке не казалось трудным. Но как же быть с причастием? К этому обряду мы относились хотя и не без сомнений, но с уважением, и нам было больно осквернить его ложью. Между тем не подойти с другими — значило обратить внимание инспектора и надзирателей. Мы решили, однако,
пойти на серьезный риск. Это была своеобразная дань недавней святыне…
Часов в пять чудного летнего утра в конце июня 1870 года с книжками филаретовского катехизиса и церковной истории я
шел за город к грабовой роще. В этот день был экзамен по «закону божию», и это был
уже последний.
— Знаешь… это в углу стояли запрещенные книжки, — сказал мне Леонтович
уже на улице. — Пиотровского
послали… Понимаешь… Очень опасное поручение…
— Ну,
иди. Я знаю: ты читаешь на улицах, и евреи называют тебя
уже мешигинер. Притом же тебе еще рано читать романы. Ну, да этот, если поймешь, можно. Только все-таки смотри не ходи долго. Через полчаса быть здесь! Смотри, я записываю время…
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да
уж попробовать не куды
пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Второй месяц
пошел, как
уже из Питера!
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь,
уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович
идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После
уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там
уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр…
пошел писать.
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал, то
уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал?
Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!