Неточные совпадения
В
тот же
вечер, вскоре после переезда через реку, я испытал первое чувство резкого разочарования и обиды…
В
ту же ночь с ним сделался сильный жар, позвали доктора… а к следующему
вечеру он умер, кажется, «от горла»…
Отец, после
того как миновали припадки его ревности, как будто старался вознаградить мать и потому вывозил ее на
вечера, где она танцовала, а он играл в шахматы…
Вечера стояли теплые, и когда после чаю я вышел на двор,
то отовсюду на меня глядели освещенные и раскрытые настежь окна.
В
тот же день
вечером младший брат таинственно вызвал меня из комнаты и повел в сарай.
Одной ночью разразилась сильная гроза. Еще с
вечера надвинулись со всех сторон тучи, которые зловеще толклись на месте, кружились и сверкали молниями. Когда стемнело, молнии, не переставая, следовали одна за другой, освещая, как днем, и дома, и побледневшую зелень сада, и «старую фигуру». Обманутые этим светом воробьи проснулись и своим недоумелым чириканьем усиливали нависшую в воздухе тревогу, а стены нашего дома
то и дело вздрагивали от раскатов, причем оконные стекла после ударов тихо и жалобно звенели…
На кухне вместо сказок о привидениях по
вечерам повторяются рассказы о «золотых грамотах», о
том, что мужики не хотят больше быть панскими, что Кармелюк вернулся из Сибири, вырежет всех панов по селам и пойдет с мужиками на город.
В связи с описанной сценой мне вспоминается
вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до
того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Я
тот, который когда-то смотрел на ночной пожар, сидя на руках у кормилицы,
тот, который колотил палкой в лунный
вечер воображаемого вора,
тот, который обжег палец и плакал от одного воспоминания об этом,
тот, который замер в лесу от первого впечатления лесного шума,
тот, которого еще недавно водили за руку к Окрашевской…
Из
того, что я так запомнил именно этот «карточный
вечер» среди многих других, я заключаю, что я вышел тогда из накуренной комнаты с чем-то новым, смутным, но способным к росту…
Такие ростки я, должно быть, вынес в
ту минуту из беззаботных, бесцельных и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе. Перед моими глазами были лунный
вечер, сонный пруд, старый замок и высокие тополи. В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего дня и начала уроков, но они не оставили никакого следа. А под ними прокладывали себе дорогу новые понятия о царе и верховной власти.
На следующий
вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как
та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
И
тем не менее было что-то подавляюще тревожное, мрачное, почти угрожающее в этой нелепой гибели… В зимние
вечера от мельницы несло безотчетным ужасом. И, вместе, что-то тянуло туда. Дверка вышки была сорвана с одной петли, и перед ней намело снегу. На чердаке было темно, пусто, веяло жуткой тайной и холодом…
Возвращаясь домой, отец сразу слабел и, едва пообедав, ложился спать. По
вечерам опять занимался, а затем ходил, по совету врача, полчаса по комнате, с трудом волоча ноги и постукивая палкой. Дослужить… дослужить во что бы
то ни стало остающиеся несколько месяцев… На эту задачу свелась теперь вся жизненная энергия этого не совсем заурядного человека!
Доманевич, «признаться, немного струсил». Было уже поздно,
вечером выходить с квартир запрещено, а этот новый, кажется, строг. Сам пьян, а директору донесет.
Тем не менее скрепя сердце фамилию назвал.
В
тот же
вечер мы зашли с Гаврилой в холостую квартирку учителя. Он принял нас приветливо и просто изложил свой план: мы соберем факты и случаи крайней нужды в среде наших товарищей и изложим их в форме записки в совет. Он подаст ее от себя, а учителя выработают устав «общества вспомоществования учащимся города Ровно».
Его приглашали на
вечера, солидные обыватели брали его под руку и, уведя в сторонку, рассыпались в похвалах его «таланту» и просили продернуть
того или другого…
Вечер закончился торжеством «материализма». Капитан затронул воображение. Сбитые с позиции, мы молчали, а старик, довольный
тем, что его приняла философия и наука, изощрялся в сарказмах и анекдотах…
Так шло дело до конца каникул. Капитан оставался верным союзником «материалистов», и порой его кощунственные шутки заходили довольно далеко. Однако, по мере
того как
вечера становились дольше и темнее, его задор несколько остывал.
Это место романа меня поразило. Значит, можно не верить по — иному, чем капитан, который кощунствует
вечером и крестится ночью «на всякий случай»… Что, если бы отец встретился с таким человеком. Стал ли бы он смеяться
тем же смехом снисходительного превосходства?..
Тут он становится за станок наряду с ними, а по
вечерам они читают, и он говорит им о
том, что затевается там, далеко в столицах.
Вечер прошел, как обыкновенно проходили такие
вечера. В нашей тесной гостиной стояло старое пианино из
тех, которые Тургенев называл «кислыми». Это было дешевое сооружение, издававшее дребезжащие звуки, под которые, однако, мы с большим оживлением отплясывали польку, вальс, «галопад» и кадрили. Потом, конечно, играли в прятки, в соседи, в птичку. Брались за руки и вертелись кругом с более или менее глупыми песнями, вроде...
Под конец
вечера послышалось на дворе побрякивание бубенцов. Это за Линдгорстами приехали лошади. Младшая стала просить у матери, чтобы еще остаться.
Та не соглашалась, но когда подошла Лена и, протянув руки на плечо матери, сказала, ласкаясь: «Мамочка… Так хорошо!» —
та сразу уступила и уехала с мальчиком, обещая прислать лошадь через полчаса.
И я почувствовал, что
та девочка моего детского сна, которую я видел зимой на снегу и которую уничтожило летнее яркое утро, теперь опять для меня найдена: она в серой шубке и вошла с первым снегом, а затем потонула в сумраке темного
вечера под звон замирающих бубенчиков…
Давно уже у меня выработалась особая привычка:
вечером, когда все в доме стихало и я ложился в постель, — перед
тем как заснуть, на границе забытья, в сумерках сознания и дремоты, — я давал волю воображению и засыпал среди разных фантазий и приключений.
Он не танцовал вовсе, а между
тем в первый же раз, как я увидел его на ученическом
вечере в клубе рядом с Леной, — я сразу почувствовал, что исключительно «благовоспитанный молодой человек», которого редко можно встретить в нашем городишке, это именно он, этот хрупкий, но стройный юноша, с такой лениво — непринужденной грацией присевший на стул рядом с Леной.