Неточные совпадения
Мать говорила что-то предостерегающее, но мне
так хотелось ближе ознакомиться с интересным предметом
или существом, что я заплакал.
Подвести жизненные итоги — дело очень трудное. Счастье и радость
так перемешаны с несчастием и горем, что я теперь не знаю, был ли счастлив
или несчастен брак моих родителей…
В
такие вечера горничные уходили на кухню
или даже к соседям, а с нами оставалась старая нянька, которая тоже засыпала.
— Молиться, дети, нужно
так, чтобы обращаться прямо к богу… Как будто он пред вами. Как вы просите о чем-нибудь у меня
или у матери.
Кому случилось хоть раз хоронить близкого
или знакомого человека, тот навсегда запоминал темное старое распятие, торжественно высившееся у самого поворота на кладбище, и вся окружающая местность получила от него свое название: о нас
так и говорили, что мы живем в доме Коляновских, «около старой фигуры».
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер
или зайдет горничная. У Рыхлинскогс учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики. Часть из них училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию.
Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Эти сильные и довольно разнообразные ощущения стали между мной и арифметикой неодолимой преградой. Даже когда Пашковскому через некоторое время отказали (
или он нашел невесту), я все-таки остался при убеждении, что поверку деления можно понять лишь по особой милости господа, в которой мне отказано с рождения…
Все это усиливало общее возбуждение и, конечно, отражалось даже на детских душах… А
так как я тогда не был ни русским, ни поляком
или, вернее, был и тем, и другим, то отражения этих волнений неслись над моей душой, как тени бесформенных облаков, гонимых бурным ветром.
Впоследствии она все время и держалась
таким образом: она не примкнула к суетне экзальтированных патриоток и «девоток», но в костел ходила, как прежде, не считаясь с тем, попадет ли она на замечание,
или нет. Отец нервничал и тревожился и за нее, и за свое положение, но как истинно религиозный человек признавал право чужой веры…
Все это было
так завлекательно,
так ясно и просто, как только и бывает в мечтах
или во сне. И видел я это все
так живо, что… совершенно не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
Все это сияло, как фигура Черткова, на пороге объятого трепетом уездного присутствия, все это гремело, благодетельствовало
или ввергало в отчаяние не почему-нибудь и не на каком-нибудь основании, а просто
так… без причины, высшею, безотчетною волей, с которой нельзя спорить, о которой не приходится даже и рассуждать.
— Такой-то… Пусть там себе ат
или ят? Пусть бы там себе али
или ели?
За ним встают в памяти различные, менее характерные фигуры того же среднего регистра. Общими усилиями, с большим
или меньшим успехом они гнали нас по программам, давая умам, что полагалось по штату. Дело, конечно, полезное. Только… это умственное питание производилось приблизительно
так, как откармливают в клетках гусей, насильственно проталкивая постылую пищу, которую бедная птица отказывается принимать в требуемом количестве по собственному побуждению.
— Э! не говори! Есть что-то, понимаешь, в натуре
такое… Я не говорю, что непременно там нечистая сила
или что-нибудь
такое сверхъестественное… Может быть, магнетизм… Когда-нибудь наука дойдет…
И вот в связи с этим мне вспоминается очень определенное и яркое настроение. Я стою на дворе без дела и без цели. В руках у меня ничего нет. Я без шапки. Стоять на солнце несколько неприятно… Но я совершенно поглощен мыслью. Я думаю, что когда стану большим, сделаюсь ученым
или доктором, побываю в столицах, то все же никогда, никогда не перестану верить в то, во что
так хорошо верит мой отец, моя мать и я сам.
Если курица какого-нибудь пана Кунцевича попадала в огород Антония, она, во — первых, исчезала, а во — вторых, начинался иск о потраве. Если, наоборот, свинья Банькевича забиралась в соседний огород, — это было еще хуже. Как бы почтительно ни выпроводил ее бедный Кунцевич, — все-таки оказывалось, что у нее перебита нога, проколот бок
или каким иным способом она потерпела урон в своем здоровье, что влекло опять уголовные и гражданские иски. Соседи дрожали и откупались.
Это не казалось нам в то время предосудительным
или несправедливым, и мы приняли факт
так же непосредственно, как и все факты жизни, естественно выраставшие из почвы…
Знал ли сам Антось «простую» историю своего рождения
или нет?.. Вероятно, знал, но
так же вероятно, что эта история не казалась ему простой… Мне вспоминается как будто особое выражение на лице Антося, когда во время возки снопов мы с ним проезжали мимо Гапкиной хаты. Хата пустовала, окна давно были забиты досками, стены облупились и покосились… И над нею шумели высокие деревья, еще гуще и буйнее разросшиеся с тех пор, как под ними явилась новая жизнь… Какие чувства рождал в душе Антося этот шум?
Особенно он увлекался чтением. Часто его можно было видеть где-нибудь на диване
или на кровати в самой неизящной позе: на четвереньках, упершись на локтях, с глазами, устремленными в книгу. Рядом на стуле стоял стакан воды и кусок хлеба, густо посыпанный солью.
Так он проводил целые дни, забывая об обеде и чае, а о гимназических уроках и подавно.
Недели через две
или три в глухой городишко пришел ответ от «самого» Некрасова. Правда, ответ не особенно утешительный: Некрасов нашел, что стихи у брата гладки, приличны, литературны; вероятно, от времени до времени их будут печатать, но… это все-таки только версификация, а не поэзия. Автору следует учиться, много читать и потом, быть может, попытаться использовать свои литературные способности в других отраслях литературы.
— Ты еще глуп. А я тебе по всем правилам логики докажу, что это
так. Посылка: печать руководит общественным мнением! Отвечай: да
или нет?
Читатель отнесется снисходительно к маленьким преувеличениям брата, если примет в соображение, что ему было тогда лет семнадцать
или восемнадцать, что он только что избавился от скучной школьной ферулы и что, в сущности, у него были налицо все признаки
так называемой литературной известности.
Молодежь стала предметом особого внимания и надежд, и вот что покрывало
таким свежим, блестящим лаком недавних юнкеров, гимназистов и студентов. Поручик в свеженьком мундире казался много интереснее полковника
или генерала, а студент юридического факультета интереснее готового прокурора. Те — люди, уже захваченные колесами старого механизма, а из этих могут еще выйти Гоши
или Дантоны. В туманах близкого, как казалось, будущего начинали роиться образы «нового человека», «передового человека», «героя».
В
таком настроении одной ночью
или, вернее, перед утром, мне приснилось, будто я очутился в узком пустом переулке. Домов не было, а были только высокие заборы. Над ними висели мутные облака, а внизу лежал белый снег, пушистый и холодный. На снегу виднелась фигурка девочки в шубке, крытой серым сукном и с белым кроличьим воротником. И казалось — плакала.
Из среды девочек и девушек, которых всегда бывало много в соседнем доме Коляновоких, я выделял уже красивых
или, вернее,
таких, которые мне казались симпатичными.
Вечер прошел, как обыкновенно проходили
такие вечера. В нашей тесной гостиной стояло старое пианино из тех, которые Тургенев называл «кислыми». Это было дешевое сооружение, издававшее дребезжащие звуки, под которые, однако, мы с большим оживлением отплясывали польку, вальс, «галопад» и кадрили. Потом, конечно, играли в прятки, в соседи, в птичку. Брались за руки и вертелись кругом с более
или менее глупыми песнями, вроде...
Все эти маленькие невинные игры располагались
так, что их главным содержанием являлось обнаружение взаимных симпатий, и на этой почве разыгрывались иногда полушутливые, а иногда и «серьезные» объяснения, поддразнивания, сценки ревности, ссоры, «измены», задевалось юное кавалерское
или девичье самолюбие. Старшие смотрели, смеялись, поощряли.
Я поднялся на своей постели, тихо оделся и, отворив дверь в переднюю, прошел оттуда в гостиную… Сумерки прошли,
или глаза мои привыкли к полутьме, но только я сразу разглядел в гостиной все до последней мелочи. Вчера не убирали, теперь прислуга еще не встала, и все оставалось
так, как было вчера вечером. Я остановился перед креслом, на котором Лена сидела вчера рядом со мной, а рядом на столике лежал апельсин, который она держала в руках.
Лена засмеялась и подарила меня взглядом, каким обыкновенно поощряла мои удачные шаги
или изречения. Но у меня что-то слегка защемило в глубине совести. Инстинктивно я почувствовал, что говорю не свое, что, в сущности, этот медвежеватый мальчик,
так своеобразно избавившийся от мучительного принуждения к танцам, к которым он не способен, и
так мало обращавший внимания на наше мнение (в том числе и на мнение Лены), мне положительно нравится и даже внушает невольное уважение…