Неточные совпадения
На следующее утро я
с увлечением рассказывал матери,
что вчера, когда ее не было, к нам приходил вор, которого мы
с Гандылом крепко побили.
Мать говорила что-то предостерегающее, но мне так хотелось ближе ознакомиться
с интересным предметом или существом,
что я заплакал.
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда,
что мой отец (которого я знал хромым) так и был создан
с палкой в руке,
что бабушку бог сотворил именно бабушкой,
что мать моя всегда была такая же красивая голубоглазая женщина
с русой косой,
что даже сарай за домом так и явился на свет покосившимся и
с зелеными лишаями на крыше.
Образ отца сохранился в моей памяти совершенно ясно: человек среднего роста,
с легкой наклонностью к полноте. Как чиновник того времени, он тщательно брился; черты его лица были тонки и красивы: орлиный нос, большие карие глаза и губы
с сильно изогнутыми верхними линиями. Говорили,
что в молодости он был похож на Наполеона Первого, особенно когда надевал по — наполеоновски чиновничью треуголку. Но мне трудно было представить Наполеона хромым, а отец всегда ходил
с палкой и слегка волочил левую ногу…
В конце письма «вельможа»
с большим вниманием входит в положение скромного чиновника, как человека семейного, для которого перевод сопряжен
с неудобствами, но
с тем вместе указывает,
что новое назначение открывает ему широкие виды на будущее, и просит приехать как можно скорее…
Вдова тоже приходила к отцу, хотя он не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и
с заплаканными глазами, угнетенная и робкая, приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось,
что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
Но тут вышло неожиданное затруднение. Когда очередь дошла до куклы, то сестра решительно запротестовала, и протест ее принял такой драматический характер,
что отец после нескольких попыток все-таки уступил, хотя и
с большим неудовольствием.
— Ну, кому, скажи, пожалуйста, вред от благодарности, — говорил мне один добродетельный подсудок, «не бравший взяток», — подумай: ведь дело кончено, человек чувствует,
что всем тебе обязан, и идет
с благодарной душой… А ты его чуть не собаками… За
что?
Я почти уверен,
что отец никогда и не обсуждал этого вопроса
с точки зрения непосредственного вреда или пользы.
Я догадываюсь,
что он вступал в жизнь
с большими и, вероятно, не совсем обычными для того времени ожиданиями.
И
чем труднее приходилось ему
с большой и все возраставшей семьей, тем
с большей чуткостью и исключительностью он отгораживал свою душевную независимость и гордость…
— А! Толкуй больной
с подлекарем, — ответил отец
с раздражением: — Я! я!..
Что я могу сделать!
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности царя перед богом, — он, судья, так же не ответственен за это, как и за то,
что иной раз гром
с высокого неба убивает неповинного ребенка…
Но
чем в конце концов закончилось бы это столкновение, — теперь осталось тайной, о которой я думаю часто
с печальным сожалением…
Подвести жизненные итоги — дело очень трудное. Счастье и радость так перемешаны
с несчастием и горем,
что я теперь не знаю, был ли счастлив или несчастен брак моих родителей…
Таким образом жизнь моей матери в самом начале оказалась связанной
с человеком старше ее больше
чем вдвое, которого она еще не могла полюбить, потому
что была совершенно ребенком, который ее мучил и оскорблял
с первых же дней и, наконец, стал калекой…
И я замечал,
что те предметы, на которых
с особенным вниманием останавливались его остренькие глазки, вскоре исчезали из нашей квартиры.
Мы очень жалели эту трубу, но отец
с печальной шутливостью говорил,
что этот долгополый чиновник может сделать так,
что он и мама не будут женаты и
что их сделают монахами.
Мы, конечно, понимали,
что это шутка, но не могли не чувствовать,
что теперь вся наша семья непонятным образом зависит от этого человека
с металлическими пуговицами и лицом, похожим на кляксу.
Это было большое варварство, но вреда нам не принесло, и вскоре мы «закалились» до такой степени,
что в одних рубашках и босые спасались по утрам
с младшим братом в старую коляску, где, дрожа от холода (дело было осенью, в период утренних заморозков), ждали, пока отец уедет на службу.
Впрочем, впоследствии оказалось,
что в этой неудаче виновна была не одна наука, но и кучер, который пропивал и то небольшое величество овса, какое полагалось, оставляя лошадей на одной только буре
с селитрой…
— То-то вот и есть,
что ты дурак! Нужно, чтобы значило, и чтобы было
с толком, и чтобы другого слова как раз
с таким значением не было… А так — мало ли
что ты выдумаешь!.. Ученые не глупее вас и говорят не на смех…
Все кругом говорили,
что они возвращаются
с войны «из-под Севастополя»…
Жена призвала докторов. На нашем дворе стали появляться то доктор — гомеопат Червинский
с своей змеей, то необыкновенно толстый Войцеховский… Старый «коморник» глядел очень сомнительно на все эти хлопоты и уверенно твердил,
что скоро умрет.
Просто ветка странным образом склонилась листьями к земле,
чего с ней прежде никогда не бывало.
Я знал
с незапамятных времен,
что у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится на «том свете», у бога. Это было представление немного печальное (у матери иной раз на глазах бывали слезы), но вместе светлое: она — ангел, значит, ей хорошо. А так как я ее совсем не знал, то и она, и ее пребывание на «том свете» в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком, лишенным всякого мистицизма и не производившим особенного впечатления…
Мы были уверены,
что дело идет о наказании, и вошли в угнетенном настроении. В кабинете мы увидели мать
с встревоженным лицом и слезами на глазах. Лицо отца было печально.
А когда Славка, подняв вместе
с гробом на плечи, понесли из комнаты на двор, то мать его громко кричала и билась на руках у людей, прося, чтобы и ее зарыли в землю вместе
с сыном, и
что она сама виновата в его смерти.
— А! Толкуй больной
с подлекарем! — сказал отец. — Забобоны и бабьи сказки. Мальчик умер от болезни, а жук ни при
чем. Мало ли летает жуков?
Медвежонок вырос в медведя и все продолжал расти, так
что когда они подошли к концу гребли и поравнялись
с мельницей, то он был уже выше мельничной крыши.
Чумаки, видя,
что с человеком случилось такое происшествие, признали его требование справедливым, раздвинули возы и очистили ему место.
Но вместе
с тем чувствовалось,
что пани Будзиньская не лгунья и
что в ее рассказах нет намеренной лжи.
По — видимому, он вызывался усталостью глаз, потому
что всегда проносился по дуговой линии, как это бывает
с теми сеточками, какие иногда видишь в глазу и которые тотчас убегают, как бы закатываясь, когда хочешь разглядеть.
Отец решил как-то,
что мне и младшему брату пора исповедываться, и взял нас
с собой в церковь. Мы отстояли вечерню. В церкви было почти пусто, и по ней ходил тот осторожный, робкий, благоговейный шорох, который бывает среди немногих молящихся. Из темной кучки исповедников выделялась какая-нибудь фигура, становилась на колени, священник накрывал голову исповедующегося и сам внимательно наклонялся… Начинался тихий, важный, проникновенный шопот.
Было похоже, как будто он не может одолеть это первое слово, чтобы продолжать молитву. Заметив,
что я смотрю на него
с невольным удивлением, он отвернулся
с выражением легкой досады и,
с трудом опустившись на колени, молился некоторое время, почти лежа на полу. Когда он опять поднялся, лицо его уже было, спокойно, губы ровно шептали слова, а влажные глаза светились и точно вглядывались во что-то в озаренном сумраке под куполом.
— В евангелии говорится: о
чем ни попросите у отца небесного
с верой, все дастся вам. И если скажете, чтобы гора сдвинулась
с места, — гора сдвинется…
Он говорил
с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме, как пламя спички
с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение отца: он, значит, хочет чувствовать перед собой бога и чувствовать,
что говорит именно ему и
что бог его слышит. И если так просить у бога, то бог не может отказать, хотя бы человек требовал сдвинуть гору…
Однажды старший брат задумал лететь. Идея у него была очень простая: стоит взобраться, например, на высокий забор, прыгнуть
с него и затем все подпрыгивать выше и выше. Он был уверен,
что если только успеть подпрыгнуть в первый раз, еще не достигнув земли, то дальше никакого уже труда не будет, и он так и понесется прыжками по воздуху…
Проснувшись, я долго не хотел верить,
что это была не настоящая жизнь и
что настоящая жизнь — вот эта комната
с кроватями и дыханием спящих…
И я понимал,
что если это может случиться, то, конечно, не среди суетливого дня и даже не в томительный и сонный полдень, когда все-таки падение
с неба крыльев привлечет праздное внимание.
В один прекрасный день он нашел не совсем удобным для своей жениховской репутации,
что у него нет прислуги, вследствие
чего он должен сам подметать комнату и ежедневно путешествовать
с таинственным предметом под полой халата.
Ввиду этого он нанял себе в услужение мальчика Петрика, сына хозяйской кухарки. Кухарка, «пани Рымашевская», по прозванию баба Люба, была женщина очень толстая и крикливая. Про нее говорили вообще,
что это не баба, а Ирод. А сын у нее был смирный мальчик
с бледным лицом, изрытым оспой, страдавший притом же изнурительной лихорадкой. Скупой, как кащей, Уляницкий дешево уговорился
с нею, и мальчик поступил в «суторыны».
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике
с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания,
что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать у него подлая баба… И
что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Чтобы мальчик не сидел даром и не баловался
с разными висельниками («урвисами», — мы догадались,
что под этим лестным названием Уляницкий разумел нас), он задает ему урок: щипать перья для подушек, и нащипанные перья продает еврейкам.
Этот неудачный маневр, во — первых, внушил нам большое презрение, а во — вторых, вселил уверенность,
что по каким-то причинам Уляницкий скрывает от матери происшедшее между нами столкновение. А скрывает — значит признает себя виновным.
С этой стороны мы почувствовали себя вполне обеспеченными, и у нас началась
с Уляницким формальная война.
Стоя за окном, мы
с ужасом ожидали,
что будет.
Тогда, видя,
что процедура бритья находится только в начале, а прервать ее Уляницкий не намерен, мы
с младшим братом тоже спустились в комнату и присоединились к неистовой пляске.
В одно утро пан Уляницкий опять появился на подоконнике
с таинственным предметом под полой халата, а затем, подойдя к нашему крыльцу и как-то особенно всматриваясь в наши лица, он стал уверять,
что в сущности он очень, очень любит и нас, и своего милого Мамерика, которому даже хочет сшить новую синюю куртку
с медными пуговицами, и просит, чтобы мы обрадовали его этим известием, если где-нибудь случайно встретим.
Заметив,
что мы
с величайшим любопытством смотрим на него, уткнувшись лицами между балясин палисадника, незнакомец внезапно стал на ходу проделывать какие-то удивительные штуки.
Ноги он ставил так, как будто они у него вовсе не сгибались в коленях, руки скруглил, так
что они казались двумя калачами, голову вздернул кверху и глядел на нас
с величайшим презрением через плечо, очевидно, гордясь недавно надетым новым костюмом и, может быть, подражая манерам кого-нибудь из старшей ливрейной дворни.