Неточные совпадения
— Ну, кому, скажи, пожалуйста, вред от благодарности, — говорил мне один добродетельный подсудок, «не бравший взяток», — подумай: ведь дело кончено, человек чувствует, что всем тебе обязан, и идет
с благодарной
душой… А ты его чуть не собаками… За что?
Для вящей убедительности на виньетке были изображены три голых человека изрядного телосложения, из коих один стоял под
душем, другой сидел в ванне, а третий
с видимым наслаждением опрокидывал себе в глотку огромную кружку воды…
Страшные рассказы положительно подавляли наши детские
души, и, возвращаясь из кухни вечером, мы
с великим страхом проходили мимо темного отверстия печки, находившегося в середине коридора и почему-то никогда не закрывавшегося заслонками.
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило
душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она
с бездонной синевой в бесчисленными огнями,
с какой-то сознательной лаской смотрела
с высоты на глупого мальчика, стоявшего
с поднятыми глазами в затененном углу двора и просившего себе крыльев… В живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
Усталый,
с холодом в
душе, я вернулся в комнату и стал на колени в своей кровати, чтобы сказать обычные молитвы. Говорил я их неохотно, машинально и наскоро… В середине одной из молитв в усталом мозгу отчетливо, ясно, точно кто шепнул в ухо, стала совершенно посторонняя фраза: «бог…» Кончалась она обычным детским ругательством, каким обыкновенно мы обменивались
с братом, когда бывали чем-нибудь недовольны. Я вздрогнул от страха. Очевидно, я теперь пропащий мальчишка. Обругал бога…
В детскую
душу, как зловещая зарница из-за тучи, порой заглядывала непонятная тревога, которая, впрочем, быстро исчезала
с впечатлениями ближайшего яркого дня…
В связи
с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в
душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Если бы в это время кто-нибудь вскрыл мою детскую
душу, чтобы определить по ней признаки национальности, то, вероятно, он решил бы, что я — зародыш польского шляхтича восемнадцатого века, гражданин романтической старой Польши,
с ее беззаветным своеволием, храбростью, приключениями, блеском, звоном чаш и сабель.
Я обиделся и отошел
с некоторой раной в
душе. После этого каждый вечер я ложился в постель и каждое утро просыпался
с щемящим сознанием непонятной для меня отчужденности Кучальского. Мое детское чувство было оскорблено и доставляло мне страдание.
И я не делал новых попыток сближения
с Кучальским. Как ни было мне горько видеть, что Кучальский ходит один или в кучке новых приятелей, — я крепился, хотя не мог изгнать из
души ноющее и щемящее ощущение утраты чего-то дорогого, близкого, нужного моему детскому сердцу.
Сердце у меня тревожно билось, в груди еще стояло ощущение теплоты и удара. Оно, конечно, скоро прошло, но еще и теперь я ясно помню ту смутную тревогу,
с какой во сне я искал и не находил то, что мне было нужно, между тем как рядом, в спутанном клубке сновидений, кто-то плакал, стонал и бился… Теперь мне кажется, что этот клубок был завязан тремя «национализмами», из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной
душой,
с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать…
Лачуги, заборы, землянки. Убогая лавочка, где когда-то Крыштанович на сомнительные деньги покупал булки… Шоссе
с пешеходами, возами, балагулами, странниками… гулкий мост. Речка, где мы купались
с моим приятелем. Врангелевская роща. Ощущение особенной приятной боли мелькнуло в
душе. Как будто отрывалась и уплывала назад в первый еще раз так резко отграниченная полоска жизни.
И я
с удивлением замечаю, что в этом прошлом вместе
с определенными картинами, такими простыми, такими обыденными и прозаическими, когда они происходили, в
душе встает неизвестно откуда сознание, что это было хорошо и прекрасно.
Последовал рассказ о какой-то белой «
душе», которая явилась в новую квартиру Яна
с соседнего кладбища.
«
Душа» туманным столбом подлетела к могиле, постояла над ней, колеблясь, как дым, потом свернулась спирально, как змея, и
с глухим стоном ушла в могилу.
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он
с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом
с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел
души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
И вместе
с радостью прибытия,
с предчувствием долгой свободы в
душе стоит смутное сознание, что на эти два месяца мы становимся «гарнолужскими паничами».
Вернувшись, ни Кароль, ни его спутник ничего не сказали капитану о встрече, и он узнал о ней стороной. Он был человек храбрый. Угрозы не пугали его, но умолчание Кароля он затаил глубоко в
душе как измену. В обычное время он
с мужиками обращался лучше других, и мужики отчасти выделяли его из рядов ненавидимого и презираемого панства. Теперь он теснее сошелся
с шляхтой и даже простил поджигателя Банькевича.
Эпизод этот залег в моей памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как капитан развивает перед Каролем какой-нибудь новый план, а тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит, то винит ли капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в
душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо,
с колючей искоркой в глазах и
с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
Знал ли сам Антось «простую» историю своего рождения или нет?.. Вероятно, знал, но так же вероятно, что эта история не казалась ему простой… Мне вспоминается как будто особое выражение на лице Антося, когда во время возки снопов мы
с ним проезжали мимо Гапкиной хаты. Хата пустовала, окна давно были забиты досками, стены облупились и покосились… И над нею шумели высокие деревья, еще гуще и буйнее разросшиеся
с тех пор, как под ними явилась новая жизнь… Какие чувства рождал в
душе Антося этот шум?
Впоследствии «простая» вера разлетелась, и в моем воображении вставала скромная могила: жил, надеялся, стремился, страдал и умер
с мукой в
душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
До сих пор в
душе моей, как аромат цветка, сохранилось особое ощущение, которое я уносил
с собой из квартиры Авдиева, ощущение любви, уважения, молодой радости раскрывающегося ума и благодарности за эту радость…
Это четырехстишие глубоко застряло у меня в мозгу. Вероятно, именно потому, что очарование националистского романтизма уже встречалось
с другим течением, более родственным моей
душе.
— Для человека
с кастальским источником в
душе мертвящие теории излишни.
Я посмотрел на него
с удивлением. Что нужно этому человеку? Страха перед ним давно уже не было в моей
душе. Я сознавал, что он вовсе не грозен и не зол, пожалуй даже по — своему добродушен. Но за что же он накинулся?
На следующий день,
с тяжелой головой и
с скверным чувством на
душе, я шел купаться и зашел за одним из товарищей, жившим в казенном здании, соседнем
с гимназией.
Все это опять падало на девственную
душу, как холодные снежинки на голое тело… Убийство Иванова казалось мне резким диссонансом. «Может быть, неправда?..» Но над всем преобладала мысль: значит, и у нас есть уже это… Что именно?.. Студенчество, умное и серьезное, «
с озлобленными лицами», думающее тяжкие думы о бесправии всего народа… А при упоминании о «генералах Тимашевых и Треповых» в памяти вставал Безак.
Когда он уехал, в городе осталось несколько таинственно розданных, довольно невинных украинских брошюр, а в моей
душе — двойственное ощущение. Мне казалось, что Пиотровский малый пустой и надутый ненужною важностью. Но это таилось где-то в глубине моего сознания и робело пробиться наружу, где все-таки царило наивное благоговение: такой важный, в очках, и
с таким опасным поручением…
Оказалось, однако, что у этого солидного человека была чисто детская
душа, и вскоре мы все его очень полюбили, а у меня
с ним завязалась настоящая и крепкая дружба.
Сердце у меня сжималось, в груди все стояло ощущение заливающей теплоты, в
душе болело сознание разлуки, такое сильное, точно я опять расстался
с живым и близким мне человеком.
День был воскресный. Ученики должны быть у обедни в старом соборе, на хорах.
С разрешения гимназического начальства я обыкновенно ходил в другую церковь, но этот раз меня потянуло в собор, где я надеялся встретить своего соседа по парте и приятеля Крыштановича, отчасти уже знакомого читателям предыдущих моих очерков. Это был юноша опытный и авторитетный, и я чувствовал потребность излить перед ним свою переполненную
душу.
— Н — нет, — ответил я. Мне самому так хотелось найти свою незнакомку, что я бы
с удовольствием пошел на некоторые уступки… Но… я бы не мог объяснить, что именно тут другое: другое было ощущение, которым был обвеян мой сон. Здесь его не было, и в
душе подымался укор против всякого компромисса. — Не то! — сказал я со вздохом.
Должно быть, во сне я продолжал говорить еще долго и много в этом же роде, раскрывая свою
душу и стараясь заглянуть в ее
душу, но этого я уже не запомнил. Помню только, что проснулся я
с знакомыми ощущением теплоты и разнеженности, как будто еще раз нашел девочку в серой шубке…