Неточные совпадения
— Ну, кому, скажи, пожалуйста, вред от благодарности, — говорил мне один добродетельный подсудок, «
не бравший взяток», —
подумай: ведь дело кончено, человек чувствует, что всем тебе обязан, и идет с благодарной душой… А ты его чуть
не собаками… За что?
— Философы доказывают, что человек
не может
думать без слов… Как только человек начнет
думать, так непременно… понимаешь? в голове есть слова… Гм… Что ты на это скажешь?..
Я помню, что никто из нас
не сказал на это ни одного слова, и, я
думаю, старшим могло показаться, что известие
не произвело на детей никакого впечатления. Мы тихо вышли из комнаты и сели за стол. Но никто из нас
не радовался, что отцовская гроза миновала. Мы чувствовали какую-то другую грозу, неведомую и мрачную…
И я
думал, как достигнуть, чтобы это было уже
не во сне…
Но останутся ли они навсегда, я этого
не знал и даже мало
думал об этом…
Тогда я
подумал, что глядеть
не надо: таинственное явление совершится проще, — крылья будут лежать на том месте, где я молился. Поэтому я решил ходить по двору и опять прочитать десять «Отче наш» и десять «Богородиц». Так как главное было сделано, то молитвы я теперь опять читал механически, отсчитывая одну за другой и загибая пальцы. При этом я сбился в счете и прибавил на всякий случай еще по две молитвы… Но крыльев на условленном месте
не было…
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще
не видели такой жестокой расправы. Я
думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил в азарт; лицо у него стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела в воздухе.
В качестве «заведомого ябедника» ему это было воспрещено, но тем большим доверием его «бумаги» пользовались среди простого народа:
думали, что запретили ему писать именно потому, что каждая его бумага обладала такой силой, с которой
не могло справиться самое большое начальство.
Знакомство с деревней, которое я вынес из этого чтения, было, конечно, наивное и книжное. Даже воспоминание о деревне Коляновских
не делало его более реальным. Но, кто знает — было ли бы оно вернее, если бы я в то время только жил среди сутолоки крепостных отношений… Оно было бы только конкретнее, но едва ли разумнее и шире. Я
думаю даже, что и сама деревня
не узнает себя, пока
не посмотрится в свои более или менее идеалистические (
не всегда «идеальные») отражения.
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «
думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов
не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко;
не заплакал и этот раз и даже
не без гордости
подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
— Нет, — ответил я. — Отец говорит, что это пустяки и что сны
не сбываются. И я
думаю тоже. Сны я вижу каждую ночь…
Это сообщение меня поразило. Итак — я лишился друга только потому, что он поляк, а я — русский, и что мне было жаль Афанасия и русских солдат, когда я
думал, что их могут убить. Подозрение, будто я радуюсь тому, что теперь гибнут поляки, что Феликс Рыхлинский ранен, что Стасик сидит в тюрьме и пойдет в Сибирь, — меня глубоко оскорбило… Я ожесточился и чуть
не заплакал…
— Я
не радуюсь, — сказал я Стоцкому, — но… когда так… Ну, что ж. Я — русский, а он пускай
думает, что хочет…
Оказалось, что реформа, запретившая оставаться более двух лет в одном классе, застигла его продолжительную гимназическую карьеру только на второй ступени. Богатырь оказался моим товарищем, и я со страхом
думал, что он сделает со мной в ближайшую перемену… Но он
не показал и виду, что помнит о наших внегимназических отношениях. Вероятно, ему самому эти воспоминания доставляли мало удовольствия…
— Почему же ты
думаешь, что это все твоему Яну
не приснилось?
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и
думал про себя, что я все понимаю
не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве резал лягушек и трупы,
не нашел души и
не верит «ни в бога, ни в чорта».
И вот в связи с этим мне вспоминается очень определенное и яркое настроение. Я стою на дворе без дела и без цели. В руках у меня ничего нет. Я без шапки. Стоять на солнце несколько неприятно… Но я совершенно поглощен мыслью. Я
думаю, что когда стану большим, сделаюсь ученым или доктором, побываю в столицах, то все же никогда, никогда
не перестану верить в то, во что так хорошо верит мой отец, моя мать и я сам.
В один из карточных вечеров у отца об этом случае заговорили чиновники. Все сочувствовали и немного удивлялись Долгоногову. Одни
думали, что ему
не сдобровать, другие догадывались, что, должно быть, у этого Долгоногова есть «сильная рука» в Петербурге. Отец с обычной спокойной категоричностью сказал...
На щеках у него в это время можно было видеть выщипанные плешинки, которые, однако, скоро зарастали. Он выщипывал вторично,
думая таким образом истощить рост волос, но результаты были те же… Пришлось признать, что проект облагодетельствования чиновного рода
не удается…
Кончив это, он сошел с кафедры и неторопливо прошелся вдоль скамей по классу,
думая о чем-то, как будто совсем
не имеющем отношения к данной минуте и к тому, что на него устремлено полсотни глаз, внимательных, любопытных, изучающих каждое его движение.
Не этими словами, но
думал я именно это.
Он как будто любит ее также, но все-таки они расходятся навсегда: мосье Батманов
не может
подумать без отвращения о законном браке и любви по обязанности…
— Раз вы меня запомнили, то позвольте
думать, что вам известны также причины, почему мне здесь оставаться…
не рука.
Однажды, когда все в квартире улеглись и темнота комнаты наполнилась тихим дыханием сна, я долго
не спал и ворочался на своей постели. Я
думал о том, куда идти по окончании гимназии. Университет был закрыт, у матери средств
не было, чтобы мне готовиться еще год на аттестат зрелости…
— И насчет бога врешь!.. Вчера стоял на коленях и молился.
Думаешь, я
не видел?.. О, господи! Начитался этого Словацкого. Лучше бы выучил бином.
Можно было
подумать, что автору и его героям выход из современного положения ясен, и если бы
не цензура, то они бы его, конечно, указали…
Несколько дней я носил в себе томящее, но дорогое впечатление своего видения. Я дорожил им и боялся, что оно улетучится. Засыпая, я нарочно
думал о девочке, вспоминал неясные подробности сна, оживлял сопровождавшее его ощущение, и ждал, что она появится вновь. Но сны, как вдохновение:
не всегда являются на преднамеренный зов.
Я, разумеется,
не боялся. Наоборот, идя по широким темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было
думать, что Люня еще
не спит и, лежа в своей комнате с закрытыми ставнями,
думает обо мне с опасением и участием. А я ничего
не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
Я
не смел
думать, что это подействовала моя молитва, но какое-то теплое чувство охватило меня однажды в тихий вечерний час на пустой улице с такою силой, что я на некоторое время совершенно забылся в молитве.
Думаю, что это чтение принесло мне много вреда, пролагая в голове странные и ни с чем
не сообразные извилины приключений, затушевывая лица, характеры, приучая к поверхностности…