Неточные совпадения
Мне нравилось в нем все: и чистенькое, хорошо лежавшее
на его тонкой фигуре платье, и походка, как будто слегка неуклюжая и, несмотря
на это, изящная, и тихая улыбка, и какая-то особенная сдержанность среди шумной ватаги пансионеров, и то, как он, ответив
урок у доски, обтирал белым платком свои тонкие руки.
На следующий же
урок Буткевич принес мне маленькую брошюрку, кажется киевского издания.
На обложке было заглавие, если не ошибаюсь: «Про Чуприну та Чортовуса», а виньетка изображала мертвого казака, с «оселедцем»
на макушке и огромнейшими усами, лежавшего, раскинув могучие руки,
на большом поваленном пне…
Я чувствовал себя, как в лесу, и, когда
на первом
уроке молодой учитель естественной истории назвал вдруг мою фамилию, я замер. Сердце у меня забилось, и я беспомощно оглянулся. Сидевший рядом товарищ толкнул меня локтем и сказал: «Иди, иди к кафедре». И тотчас же громко прибавил...
Ольшанский беспечно показал грозному Мине язык и скрылся в коридоре. Перед
уроком, когда уже все сидели
на местах, в класс вошел надзиратель Журавский и, поискав кого-то глазами, остановил их
на мне...
Крыштанович рассказал мне, улыбаясь, что над ним только что произведена «экзекуция»… После
уроков, когда он собирал свои книги, сзади к нему подкрался кто-то из «стариков», кажется Шумович, и накинул
на голову его собственный башлык. Затем его повалили
на парту, Крыштанович снял с себя ремень, и «козе» урезали десятка полтора ремней. Закончив эту операцию, исполнители кинулись из класса, и, пока Домбровекий освобождался от башлыка, они старались обратить
на себя внимание Журавского, чтобы установить alibi.
И опять несколько
уроков проходило среди остолбенелого «порядка», пока Лотоцкий не натыкался
на желто — красного попугая или иное гипнотизирующее слово.
Начиная объяснение задаваемого
урока, Егоров подходил к первой парте и упирался в нее животом.
На этот предмет ученики смазывали первую парту мелом. Дитяткевич в коридоре услужливо стирал белую полосу
на животе Егорова, но тот запасался ею опять
на ближайшем
уроке.
«Темного» карцера не было, никто нас туда не отводил, и мы проводили время просто где-нибудь в пустом классе. Это было очень удобно, особенно для невыучивших
урока, но пользовались этим редко: так жутко было ощущение этой минуты… Того же результата, впрочем, можно было добиться иначе: стоило раскрыть ножик и начать чистить ногти. Самаревич принимался, как тощий ветряк
на порывистом ветре, махать руками, называл ученика негодяем и высылал из класса.
Первое время после этого Кранц приходил в первый класс, желтый от злости, и старался не смотреть
на Колубовского, не заговаривал с ним и не спрашивал
уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания брала свое, и, не смея возобновить представление в полном виде, Кранц все-таки водил носом по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
Через несколько минут все уже
на воле и вместо скучного
урока с увлечением играют в мяч в укромном уголке сада.
Один из лучших учителей, каких я только знал, Авдиев (о котором я скажу дальше), в начале своего второго учебного года
на первом
уроке обратился к классу с шутливым предложением...
К семи часам ученики, жившие
на общих квартирах, должны были сидеть за столами и готовить
уроки.
И потом спится так крепко, несмотря
на то, что
уроки совсем не готовы…
В таком настроении я перешел и в ровенскую гимназию. Здесь,
на первом же
уроке закона божия, священник о. Крюковский вызвал меня к кафедре и заставил читать молитвы. Читая «Отче наш», я ошибся в ударении и, вместо «
на небесèх», сказал «
на небèсех».
Кругом гимназии изнывающая зелень каштанов никнет под зноем.
На дворе пусто, белое здание молчит, замкнувшись в себе. Идут
уроки.
Беззаботные ученики, выучивающие
уроки только в классах и
на переменах (я давно уже принадлежу к их числу), торопятся доучить аористы: «Бых, бы, бы… быхове, быста, быста… быхом, бысте, быша…» Но затем бросают: если Егоров не придет,
на чорта тогда аористы…
Было в этом что-то хорошее, теплое, действовавшее
на толпу сорванцов уже тем, что юный учитель был для нас не только машиной, задающей
уроки, но и человеком, в маленьком счастье которого мы принимали как бы некоторое участие.
Кто-то уже видел его в городе и рассказывал о своей встрече как раз перед началом
урока, который, как мы думали,
на этот раз проведет еще инспектор.
Час
урока был у него точно распределен
на две неравные части.
Дня через три в гимназию пришла из города весть: нового учителя видели пьяным… Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий
урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается
на квартире. Как бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда
на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
— Вообще?.. Напрасно, господин Доманевич, напрасно.
Уроки задаются затем, чтобы их готовить.
На это было три дня. У вас была основательная причина?
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к концу этого второго
урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел
на кафедру и, раскрыв принесенную с собой толстую книгу в новом изящном переплете, сказал...
Каждый
урок словесности являлся светлым промежутком
на тусклом фоне обязательной гимназической рутины, часом отдыха, наслаждения, неожиданных и ярких впечатлений.
Однажды
на Гимназической улице, когда я с охапкой книг шел с последнего
урока, меня обогнал Авдиев.
На одном из первых
уроков он заставил меня читать «Песнь о вещем Олеге».
Особенно он увлекался чтением. Часто его можно было видеть где-нибудь
на диване или
на кровати в самой неизящной позе:
на четвереньках, упершись
на локтях, с глазами, устремленными в книгу. Рядом
на стуле стоял стакан воды и кусок хлеба, густо посыпанный солью. Так он проводил целые дни, забывая об обеде и чае, а о гимназических
уроках и подавно.
К концу года Пачковский бросил гимназию и поступил в телеграф. Брат продолжал одиноко взбираться
на Парнас, без руководителя, темными и запутанными тропами: целые часы он барабанил пальцами стопы, переводил, сочинял, подыскивал рифмы, затеял даже словарь рифм… Классные занятия шли все хуже и хуже.
Уроки, к огорчению матери, он пропускал постоянно.
Мы вернулись в Ровно; в гимназии давно шли
уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня
на второй план.
На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру. Ложась спать, в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Все мы были чрезвычайно скандализированы. С
урока шли мы обыкновенно вместе в сопровождении, конечно, старших. Старшие шли сзади, мы чинно, благовоспитанно, парами — впереди. Я искоса любовался
на красивый профиль Лены,
на ее немного откинутую надменную головку и
на уверенную плавную походку. Этот раз разговор, конечно, шел о невоспитанном юноше.
На следующий день стало известно, что Лена больна скарлатиной и что она еще простудилась, возвращаясь уже больной с последнего
урока танцев.
Неточные совпадения
Сережа рассказал хорошо самые события, но, когда надо было отвечать
на вопросы о том, что прообразовали некоторые события, он ничего не знал, несмотря
на то, что был уже наказан за этот
урок.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся
на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха
на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Он думал это и вместе с тем глядел
на часы, чтобы расчесть, сколько обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя по этому, задать
урок на день.
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, — сказал он со взглядом
на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал
на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный
урок, я притворяюсь…
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим
на отца, и слушала его
урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее в карман.