Неточные совпадения
И он опять ушел
на двор с
видом серьезного человека, не желающего терять время.
В конце письма «вельможа» с большим вниманием входит в положение скромного чиновника, как человека семейного, для которого перевод сопряжен с неудобствами, но с тем вместе указывает, что новое назначение открывает ему широкие
виды на будущее, и просит приехать как можно скорее…
А так как при этом мы весь день проводили, невзирая ни
на какую погоду,
на воздухе, почти без всякого надзора, то вскоре даже мнительность отца уступила перед нашим неизменно цветущим
видом и неуязвимостью…
Его появление и таком обновленном
виде всегда производило
на нас сильнейшее впечатление, и ему это было приятно.
Отец дал нам свое объяснение таинственного события. По его словам, глупых людей пугал какой-то местный «гультяй» — поповский племянник, который становился
на ходули, драпировался простынями, а
на голову надевал горшок с углями, в котором были проделаны отверстия в
виде глаз и рта. Солдат будто бы схватил его снизу за ходули, отчего горшок упал, и из него посыпались угли. Шалун заплатил солдату за молчание…
Не знаю, имел ли автор в
виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло
на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь… Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
Старший брат в
виде короля восседал
на высоком стуле, задрапированный пестрым одеялом, или лежал
на одре смерти; сестренку, которая во всем этом решительно ничего не понимала, мы сажали у его ног, в
виде злодейки Урсулы, а сами, потрясая деревянными саблями, кидали их с презрением
на пол или кричали дикими голосами...
Мальчик встал, весь красный,
на колени в углу и стоял очень долго. Мы догадались, чего ждет от нас старик Рыхлинский. Посоветовавшись, мы выбрали депутацию, во главе которой стал Суханов, и пошли просить прощения наказанному. Рыхлинский принял депутацию с серьезным
видом и вышел
на своих костылях в зал. Усевшись
на своем обычном месте, он приказал наказанному встать и предложил обоим противникам протянуть друг другу руки.
Оказалось, что реформа, запретившая оставаться более двух лет в одном классе, застигла его продолжительную гимназическую карьеру только
на второй ступени. Богатырь оказался моим товарищем, и я со страхом думал, что он сделает со мной в ближайшую перемену… Но он не показал и
виду, что помнит о наших внегимназических отношениях. Вероятно, ему самому эти воспоминания доставляли мало удовольствия…
И они втроем: Мина, Журавский и мой приятель, отправились к карцеру с
видом людей, идущих
на деловое свидание. Когда дверь карцера открылась, я увидел широкую скамью, два пучка розог и помощника Мины. Затем дверь опять захлопнулась, как будто проглотив красивую фигуру Крыштановича в мундирчике с короткой талией…
Я сказал матери, что после церкви пойду к товарищу
на весь день; мать отпустила. Служба только началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда товарищи еще стоят
на хорах собора, считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые улицы имели в эти часы особенный
вид.
На третий или
на четвертый день мы с братом и сестрой были в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со стороны пруда и, присев в высокой траве и бурьянах, поманил нас к себе.
Вид у него был унылый и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже как будто обвис.
Вообще ближайшее знакомство с «уездным судом» дало мне еще раз в усложненном
виде то самое ощущение изнанки явлений, какое я испытал в раннем детстве при
виде сломанного крыльца. В Житомире отец ежедневно уезжал «
на службу», и эта «служба» представлялась нам всем чем-то важным, несколько таинственным, отчасти роковым (это было «царство закона») и возвышенным.
Когда они кончили и встали с довольным
видом, — я с любопытством посмотрел
на их работу.
Первое время после этого Кранц приходил в первый класс, желтый от злости, и старался не смотреть
на Колубовского, не заговаривал с ним и не спрашивал уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания брала свое, и, не смея возобновить представление в полном
виде, Кранц все-таки водил носом по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
Когда ему иной раз ставили
на кафедре чернильницу в
виде женского башмачка, он делал гримасу отвращения и, отвернув лицо, обеими руками как бы отстранял от себя искушение.
На лице священника — отвращение. Он отворачивает голову и закрывается от Гаврилы ладонями, совершенно так, как от чернильницы в
виде дамского башмачка.
В черте капитанской усадьбы,
на небольшом холмике над прудиком, высилось старинное темное здание с остроконечной крышей загадочного
вида и назначения.
Убыток был не очень большой, и запуганные обыватели советовали капитану плюнуть, не связываясь с опасным человеком. Но капитан был не из уступчивых. Он принял вызов и начал борьбу, о которой впоследствии рассказывал охотнее, чем о делах с неприятелем. Когда ему донесли о том, что его хлеб жнут работники Банькевича, хитрый капитан не показал и
виду, что это его интересует… Жнецы связали хлеб в снопы, тотчас же убрали их, и
на закате торжествующий ябедник шел впереди возов, нагруженных чужими снопами.
В этот день он явился в класс с
видом особенно величавым и надменным. С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он с новым учителем уже «приятели». Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным вечером, Доманевич возвращался от знакомых.
На углу Тополевой улицы и шоссе он увидел какого-то господина, который сидел
на штабеле бревен, покачивался из стороны в сторону, обменивался шутками с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.
Проведя в журнале черту, он взглянул
на бедного Доманевича.
Вид у нашего патриарха был такой растерянный и комично обиженный, что Авдиев внезапно засмеялся, слегка откинув голову. Смех у него был действительно какой-то особенный, переливчатый, заразительный и звонкий, причем красиво сверкали из-под тонких усов ровные белые зубы. У нас вообще не было принято смеяться над бедой товарища, — но
на этот раз засмеялся и сам Доманевич. Махнув рукой, он уселся
на место.
А невдалеке, высокий и бледный, с добрым скуластым лицом,
на котором теплилось простодушное умиление, другой священник, Баранович, принимал малышей, накрывая их епитрахилью, и тотчас же наклонялся с
видом торжественного и доброго внимания.
Счастье в эту минуту представлялось мне в
виде возможности стоять здесь же,
на этом холме, с свободным настроением, глядеть
на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее света и теней.
Это был первый «агитатор», которого я увидел в своей жизни. Он прожил в городе несколько дней, ходил по вечерам гулять
на шоссе, привлекая внимание своим студенческим
видом, очками, панамой, длинными волосами и пледом. Я иной раз ходил с ним, ожидая откровений. Но студент молчал или говорил глубокомысленные пустяки…
Когда мосье Одифре с сдержанной, но заметной саркастической улыбкой потребовал его участия в кадрили или лансье и мы все с интересом ждали его выступления «соло», — угрюмый юноша вдруг ринулся, точно сорвавшись с цепи,
на середину зала, выделывая с
видом героической решимости самые невозможные па, — топтал каблуками, лягался направо, налево, назад, преуморительно мотая головой и размахивая руками.