Неточные совпадения
На следующее утро я с увлечением рассказывал
матери, что вчера, когда
ее не было, к нам приходил вор, которого мы с Гандылом крепко побили.
Но я очень любил
мать в эту минуту за то, что
она мне не противоречит.
Я громко заплакал и так забился на руках у
матери, что
она чуть меня не выронила.
Вдова тоже приходила к отцу, хотя он не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и с заплаканными глазами, угнетенная и робкая, приходила к
матери, что-то рассказывала
ей и плакала. Бедняге все казалось, что
она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
Ее это огорчило, даже обидело. На следующий день
она приехала к нам на квартиру, когда отец был на службе, а
мать случайно отлучилась из дому, и навезла разных материй и товаров, которыми завалила в гостиной всю мебель. Между прочим,
она подозвала сестру и поднесла
ей огромную куклу, прекрасно одетую, с большими голубыми глазами, закрывавшимися, когда
ее клали спать…
Таким образом жизнь моей
матери в самом начале оказалась связанной с человеком старше
ее больше чем вдвое, которого
она еще не могла полюбить, потому что была совершенно ребенком, который
ее мучил и оскорблял с первых же дней и, наконец, стал калекой…
Однажды в это время я вбежал в спальню
матери и увидел отца и
мать с заплаканными лицами. Отец нагнулся и целовал
ее руку, а
она ласково гладила его по голове и как будто утешала в чем-то, как ребенка. Я никогда ранее не видел между отцом и
матерью ничего подобного, и мое маленькое сердчишко сжалось от предчувствия.
Мать всякий раз обещала отцу выполнить добросовестно по нашем возвращении акт обливания, но… бог
ей, конечно, простит, — иной раз в этом отношении обманывала отца…
Я знал с незапамятных времен, что у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится на «том свете», у бога. Это было представление немного печальное (у
матери иной раз на глазах бывали слезы), но вместе светлое:
она — ангел, значит,
ей хорошо. А так как я
ее совсем не знал, то и
она, и
ее пребывание на «том свете» в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком, лишенным всякого мистицизма и не производившим особенного впечатления…
А когда Славка, подняв вместе с гробом на плечи, понесли из комнаты на двор, то
мать его громко кричала и билась на руках у людей, прося, чтобы и
ее зарыли в землю вместе с сыном, и что
она сама виновата в его смерти.
У
матери вид был испуганный:
она боялась за нас (хотя тогда не так еще верили в «заразу») и плакала о чужом горе.
Дочь шла впереди «с каганцем» (светильня), разбойник за
ней, а
мать сзади.
Старуха сама оживала при этих рассказах. Весь день
она сонно щипала перья, которых нащипывала целые горы… Но тут, в вечерний час, в полутемной комнате,
она входила в роли, говорила басом от лица разбойника и плачущим речитативом от лица
матери. Когда же дочь в последний раз прощалась с
матерью, то голос старухи жалобно дрожал и замирал, точно в самом деле слышался из-за глухо запертой двери…
И когда я теперь вспоминаю мою молодую красавицу —
мать в этой полутемной кухне, освещенной чадным сальным каганчиком, в атмосфере, насыщенной подавляющими душу страхами, то
она рисуется мне каким-то светлым ангелом, разгоняющим эти страхи уже одной своей улыбкой неверия и превосходства.
Отец, после того как миновали припадки его ревности, как будто старался вознаградить
мать и потому вывозил
ее на вечера, где
она танцовала, а он играл в шахматы…
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И
мать у него подлая баба… И что
она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Иохим полюбил эту девушку, и
она полюбила его, но когда моя
мать по просьбе Иохима пошла к Коляновской просить отдать ему Марью, то властная барыня очень рассердилась, чуть ли не заплакала сама, так как и
она и
ее две дочери «очень любили Марью», взяли
ее из деревни, осыпали всякими благодеяниями и теперь считали, что
она неблагодарная…
Он стал утешать
ее, уверяя, что его «пани» (моя
мать) упросит-таки Коляновскую и все будет хорошо.
Не знаю, имел ли автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу
ее и теперь… Прошлое родины моей
матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
В это время заплакала во сне сестренка. Они спохватились и прекратили спор, недовольные друг другом. Отец, опираясь на палку, красный и возбужденный, пошел на свою половину, а
мать взяла сестру на колени и стала успокаивать. По лицу
ее текли слезы…
Однажды
мать взяла меня с собой в костел. Мы бывали в церкви с отцом и иногда в костеле с
матерью. На этот раз я стоял с
нею в боковом приделе, около «сакристии». Было очень тихо, все будто чего-то ждали… Священник, молодой, бледный, с горящими глазами, громко и возбужденно произносил латинские возгласы… Потом жуткая глубокая тишина охватила готические своды костела бернардинов, и среди молчания раздались звуки патриотического гимна: «Boźe, coś Polskę przez tak długie wieki…»
— Даже дети идут биться за отчизну, — сказала
мать задумчиво, и на глазах у
нее были слезы. — Что-то будет?
Это было мгновение, когда заведомо для всех нас не стало человеческой жизни… Рассказывали впоследствии, будто Стройновский просил не завязывать ему глаз и не связывать рук. И будто ему позволили. И будто он сам скомандовал солдатам стрелять… А на другом конце города у знакомых сидела его
мать. И когда комок докатился до
нее,
она упала, точно скошенная…
Я думаю поэтому, что если бы кто-нибудь сумел вскрыть мою душу, то и в этот период моей жизни он бы наверное нашел, что наибольшим удельным весом обладали в
ней те чувства, мысли, впечатления, какие
она получала от языка, литературы и вообще культурных влияний родины моей
матери.
Было раннее утро. Сквозь дремоту я слышал, как
мать говорила из соседней комнаты, чтобы открыли ставни. Горничная вошла в спальню, отодвинула задвижку и вышла на двор, чтобы исполнить приказание. И когда
она вышла, скрипнув дверью, меня опять захватил еще не рассеявшийся утренний сон. И в нем я увидел себя Наполеоном.
Тюрьма стояла на самом перевале, и от
нее уже был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у
матери подорожную и унес
ее в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись
матери, он сказал...
Отец страшно рассердился, упрекал
мать, что
она покровительствует этому висельнику, и потребовал, чтобы Крыжановского доставили ему живого или мертвого. Но об архивариусе не было ни слуху, ни духу.
Но через некоторое время мы, дети, стали замечать, что наша жизнерадостная тетка часто приходит с заплаканными глазами, запирается с моей
матерью в комнате, что-то
ей рассказывает и плачет.
Мы почему-то думали, что
мать Антося приехала в Гарный Луг в карете, что время родов застигла
ее у Гапкиной хаты, что
ее высадили какие-то таинственные господа, которые затем увезли
ее дальше, оставив Гапке Антося, денег на его содержание и разные обещания.
Чтобы кое-как довести до конца наше учение,
мать тотчас после похорон стала хлопотать о разрешении держать ученическую квартиру, и с этих пор, больная, слабая и одинокая,
она с истинно женским героизмом отстаивала наше будущее…
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над
ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей семьи. Пока мы были в городе,
мать и сестра каждую весну приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от
нее не осталось следа…
У Добролюбова я прочел восторженный отзыв об этом произведении малороссийского поэта: Шевченко, сам украинец, потомок тех самых гайдамаков, «с полной объективностью и глубоким проникновением» рисует настроение своего народа. Я тогда принял это объяснение, но под этим согласием просачивалась струйка глухого протеста… В поэме ничего не говорится о судьбе
матери зарезанных детей. Гонта
ее проклинает...
Думалось невольно: ведь он на
ней женился, зная, что
она католичка, как мой отец женился на моей
матери… Я не мог разделять жгучей тоски о том, что теперь
Это столкновение сразу стало гимназическим событием.
Матери я ничего не говорил, чтобы не огорчать
ее, но чувствовал, что дело может стать серьезным. Вечером ко мне пришел один из товарищей, старший годами, с которым мы были очень близки. Это был превосходный малый, туговатый на ученье, но с большим житейским смыслом. Он сел на кровати и, печально помотав головой, сказал...
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором, в сущности, не имел понятия, — теперь уже не помню. Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к
матери, радостно обнял
ее и, швырнув ненужные книги, побежал за город.
Сестра с
матерью приезжали туда и ранее нас, и здесь у сестры завязалась дружба с девочкой немного старше
ее.
Я обнаружил при этом чудеса храбрости, и, когда благополучно доставил свою даму,
она с милым восхищением рассказывала об этом
матери.
Мать часто сажала
ее за стол и угощала чаем, причем Бася держалась очень просто и как-то «респектабельно», с сознанием своего достоинства.
Не знаю, какие именно «большие секреты»
она сообщила сестре, но через некоторое время в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж.
Она была немного старше меня, и восточный тип делал
ее еще более взрослой на вид. Но все же
она была еще почти ребенок, и в первый раз, когда Бася пришла к нам со своим товаром, моя
мать сказала
ей с негодующим участием...