Неточные совпадения
Еще стоит островком
в моей памяти путешествие
в Кишинев к деду с отцовской
стороны…
Наш флигель стоял
в глубине двора, примыкая с одной
стороны к каменице, с другой — к густому саду. За ним был еще флигелек, где жил тоже с незапамятных времен военный доктор Дударев.
После похорон некоторое время во дворе толковали, что ночью видели старого «коморника», как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять была с его
стороны странность, потому что прежде он всегда хлопотал по хозяйству днем… Но
в то время, кажется, если бы я встретил старика где-нибудь на дворе,
в саду или у конюшни, то, вероятно, не очень бы удивился, а только, пожалуй, спросил бы объяснения его странного и ни с чем несообразного поведения, после того как я его «не укараулил»…
Одной ночью разразилась сильная гроза. Еще с вечера надвинулись со всех
сторон тучи, которые зловеще толклись на месте, кружились и сверкали молниями. Когда стемнело, молнии, не переставая, следовали одна за другой, освещая, как днем, и дома, и побледневшую зелень сада, и «старую фигуру». Обманутые этим светом воробьи проснулись и своим недоумелым чириканьем усиливали нависшую
в воздухе тревогу, а стены нашего дома то и дело вздрагивали от раскатов, причем оконные стекла после ударов тихо и жалобно звенели…
В одной
стороне блестел ряд медных пушек, а напротив выстроились «свободные» мужики.
Должно быть, было что-то особенное
в этой минуте, потому что она запечатлелась навеки
в моей памяти и с внутренним ощущением, и с внешними подробностями. Кто-то во мне как бы смотрел со
стороны на стоявшего у ворот мальчика, и если перевести словами результаты этого осмотра, то вышло бы приблизительно так...
«Щось буде» принимало новые формы… Атмосфера продолжала накаляться. Знакомые дамы и барышни появлялись теперь
в черных траурных одеждах. Полиция стала за это преследовать: демонстранток
в черных платьях и особенно с эмблемами (сердце, якорь и крест) хватали
в участки, составляли протоколы. С другой
стороны, — светлые платья обливались кислотой, их
в костелах резали ножиками… Ксендзы говорили страстные проповеди.
Не помню теперь, на чьей
стороне я был на этот раз во сне, помню только, что игра вскоре перешла
в действительную войну.
В жизни на одной
стороне стояла возвышенно печальная драма
в семье Рыхлинских и казнь Стройновского, на другой — красивая фигура безжалостного, затянутого
в мундир жандарма…
Трудно было разобрать, говорит ли он серьезно, или смеется над моим легковерием.
В конце концов
в нем чувствовалась хорошая натура, поставленная
в какие-то тяжелые условия. Порой он внезапно затуманивался, уходил
в себя, и
в его тускневших глазах стояло выражение затаенной печали… Как будто чистая
сторона детской души невольно грустила под наплывом затягивавшей ее грязи…
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и улица, и дом Коляновских исчезли за косогором… По
сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди,
в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то
в первый раз слушал шум соснового бора…
Мне кажется, что я не спал, но все-таки место, где мы стоим, для меня неожиданно ново: невдалеке впереди мостик из свежих бревен, под ним темная речка, по
сторонам лес, и верхушки дерев сонно качаются
в синеве ночного неба…
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее
в маленький домик, стоявший на левой
стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий»,
в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Инвалид отмахивался, чихал, иной раз вскакивал и испуганно озирался к тюрьме,
в ту
сторону, откуда мог появиться, стоя
в кибитке и размахивая казенным листом, какой-нибудь стремительный «курьер», перед которым надо подымать шлагбаум без задержки…
В один из первых вечеров, когда мы сидели
в столовой за чаем, со
стороны пруда послышался странный гул.
На третий или на четвертый день мы с братом и сестрой были
в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со
стороны пруда и, присев
в высокой траве и бурьянах, поманил нас к себе. Вид у него был унылый и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже как будто обвис.
Дела у него были
в образцовом порядке, но он чувствовал за собой две слабые
стороны: жена у него была полька, и он был разбит параличом.
Это была как бы борьба двух гипнозов, и победа
в этой борьбе склонялась на
сторону Массы.
Уже с раннего зимнего утра, когда
в сыроватых сумерках сонно жмурились и расплывались огоньки, из длинного двухэтажного здания появлялась колченогая фигура и, оглянувшись по
сторонам, ныряла
в сумрак. Дитяткевич был неутомимый охотник…
— И все это ничего не значит. У каждого верх над своей головой, а низ —
в центре земли… А бог везде, — вверху, и внизу, и по
сторонам. Значит, всюду и можно к нему обращаться. Слушай, Казимир. Был ты этот раз у Яна?
Через несколько дней из округа пришла телеграмма: немедленно устранить Кранца от преподавания.
В большую перемену немец вышел из гимназии, чтобы более туда не возвращаться. Зеленый и злой, он быстро шел по улице, не глядя по
сторонам, весь поглощенный злобными мыслями, а за ним шла гурьба учеников, точно стая собачонок за затравленным, но все еще опасным волком.
Несчастный мужик вечно находился под воздействием двух сил, тянувших
в разные
стороны.
Лицо старого панцырного товарища покраснело до лысой макушки, белые букли по
сторонам поднялись, и
в выцветших зрачках явилась колючая искорка.
Капитан был человек вспыльчивый, но очень добродушный и умевший брать многое
в жизни со
стороны юмора. Кроме того, это было, кажется, незадолго до освобождения крестьян. Чувствовалась потребность единения… Капитан не только не начал дела, простив «маленькую случайность», но впоследствии ни одно семейное событие
в его доме, когда из трубы неслись разные вкусные запахи, не обходилось без присутствия живописной фигуры Лохмановича…
С выражением торжества он поднял руку с листом бумаги и помахал им
в ту
сторону, где высился темной крышей с флагштоком «магазин» капитана, окруженный тополями.
Он спрашивал: как сирота — дворянин очутился со снопами у его, Курцевича, клуни, когда всему свету известно, что собственное его, Банькевича, владение находится
в другой
стороне.
Стороной, около шоссе, тянулись вереницы богомольцев
в Почаев; ковылял старый еврей с мешком — разносчик своеобразной (впоследствии запрещенной) еврейской почты; тащилась, шурша по щебню, балагула, затянутая сверху пологом на обручах и набитая битком головами, плечами, ногами, перинами и подушками…
Вернувшись, ни Кароль, ни его спутник ничего не сказали капитану о встрече, и он узнал о ней
стороной. Он был человек храбрый. Угрозы не пугали его, но умолчание Кароля он затаил глубоко
в душе как измену.
В обычное время он с мужиками обращался лучше других, и мужики отчасти выделяли его из рядов ненавидимого и презираемого панства. Теперь он теснее сошелся с шляхтой и даже простил поджигателя Банькевича.
Он уже не глядел по
сторонам жизненной дороги, — не устраивал даже невинных карточных вечеров, не вмешивался
в хозяйственные дела, не спрашивал нас об успехах
в гимназии.
В это время на противоположной
стороне из директорского дома показалась фигура Антоновича. Поклонившись провожавшему его до выхода директору, он перешел через улицу и пошел несколько впереди нас.
Что такое,
в самом деле, литературная известность? Золя
в своих воспоминаниях, рассуждая об этом предмете, рисует юмористическую картинку: однажды его, уже «всемирно известного писателя», один из почитателей просил сделать ему честь быть свидетелем со
стороны невесты на бракосочетании его дочери. Дело происходило
в небольшой деревенской коммуне близ Парижа. Записывая свидетелей, мэр, местный торговец, услышав фамилию Золя, поднял голову от своей книги и с большим интересом спросил...
В погожие сумерки «весь город» выходил на улицу, и вся его жизнь
в эти часы переливалась пестрыми волнами между тюрьмой — на одной
стороне и почтовой станцией — на другой.
Скоро, однако, умный и лукавый старик нашел средство примириться с «новым направлением». Начались религиозные споры, и
в капитанской усадьбе резко обозначились два настроения. Женщины — моя мать и жена капитана — были на одной
стороне, мой старший брат, офицер и студент — на другой.
В середине спора со двора вошел капитан. Некоторое время он молча слушал, затем… неожиданно для обеих
сторон примкнул к «материалистам».
Мы вернулись
в Ровно;
в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру. Ложась спать,
в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии
в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы
в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная
сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Надо остановиться, уйти куда-нибудь подальше,
в ту
сторону, куда поплыли птицы, белевшие на повороте между ивами, и додумать до конца.
Я опять
в первый раз услыхал, что я — «воспитанный молодой человек», притом «из губернии», и это для меня была приятная новость.
В это время послышалось звяканье бубенчиков. По мосту и затем мимо нас проехала небольшая тележка, запряженная круглой лошадкой;
в тележке сидели обе сестры Линдгорст, а на козлах, рядом с долговязым кучером, — их маленький брат. Младшая обернулась
в нашу
сторону и приветливо раскланялась. Старшая опять надменно кивнула головой…