Неточные совпадения
После этого глубокомысленные сочинения Ганемана исчезли с отцовского стола, а на их месте появилась новая книжка
в скромном черном переплете. На первой же странице была виньетка со
стихами (на польском языке...
Тогда дальше почта трогалась уже со звоном, который постепенно
стихал, все удаляясь и замирая, пока повозка, тоже все уменьшаясь, не превращалась
в маленькую точку.
Дальнейшее представляло короткую поэму мучительства и смерти. Дочь из погреба молит мать открыть дверь… — Ой, мамо, мамо!
Вiдчинiть, бо
вiн мене зарiже… — «Ой, доню, доню, нещасна наша доля… Як
вiдчиню, то зарiже обоих…» — Ой, мамо, мамо, — молит опять дочь… — И шаг за шагом
в этом диалоге у запертой двери развертывается картина зверских мучений, которая кончается последним восклицанием: — Не
вiдчиняйте, мамо, бо вже менi й кишки висотав… — И тогда
в темном погребе все
стихает…
В нашем переулке было как-то особенно тихо, рокот экипажей по мощеным улицам города тоже
стихал, и оттого яснее выступал непривычный звон…
Когда орган
стихал, слышался тихий шелест березок и шопот молящихся, которые не умещались
в «каплице» и стояли на коленях у входа.
Топот усиливается, как прилив, потом становится реже, проходит огромный инспектор, Степан Яковлевич Рущевич, на дворе все
стихает, только я все еще бегу по двору или вхожу
в опустевшие коридоры с неприятным сознанием, что я уже опоздал и что Степан Яковлевич смотрит на меня тяжелым взглядом с высоты своего огромного роста.
— Веретьев! — сказал я радостно. Веретьев мне тоже очень нравился и тоже отчасти напоминал Авдиева: превосходно читал
стихи, говорил пошляку Астахову неприятную правду
в глаза и так красиво «швырял себя, подобно ласточке». Но на этот раз я тотчас же вспомнил конец и сказал довольно уныло...
Однажды, — брат был
в это время
в пятом классе ровенской гимназии, — старый фантазер Лемпи предложил желающим перевести русскими
стихами французское стихотворение...
Последний кинулся на
стихи так же страстно, как недавно на выклейку фрегатов, и ему удалось
в конце концов передать изрядным
стихом меланхолические размышления о листочке, уносимом потоком
в неведомые пределы.
Так как французские
стихи перевел также и Пачковский, то сначала
в классе говорили: «у нас два поэта».
Однажды, прочитав проспект какого-то эфемерного журнальчика, он послал туда стихотворение. Оно было принято и даже, кажется, напечатано, но журнальчик исчез, не выслав поэту ни гонорара, ни даже печатного экземпляра
стихов. Ободренный все-таки этим сомнительным «успехом», брат выбрал несколько своих творений, заставил меня тщательно переписать их и отослал… самому Некрасову
в «Отечественные записки».
Недели через две или три
в глухой городишко пришел ответ от «самого» Некрасова. Правда, ответ не особенно утешительный: Некрасов нашел, что
стихи у брата гладки, приличны, литературны; вероятно, от времени до времени их будут печатать, но… это все-таки только версификация, а не поэзия. Автору следует учиться, много читать и потом, быть может, попытаться использовать свои литературные способности
в других отраслях литературы.
Выходило все-таки «не то»… И странно: порой, когда я не делал намеренных усилий,
в уме пробегали
стихи и рифмы, мелькали какие-то периоды, плавные и красивые… Но они пробегала непроизвольно и не захватывали ничего из жизни… Форма как будто рождалась особо от содержания и упархивала, когда я старался охватить ею что-нибудь определенное.
Только во сне я читал иной раз собственные
стихи или рассказы. Они были уже напечатаны, и
в них было все, что мне было нужно: наш городок, застава, улицы, лавки, чиновники, учителя, торговцы, вечерние гуляния. Все было живое, и над всем было что-то еще, уже не от этой действительности, что освещало будничные картины не будничным светом. Я с восхищением перечитывал страницу за страницей.
По вечерам,
в свободные для нас обоих часы, он вынимал из своего кожаного чемоданчика польскую книгу и читал вслух
стихи Сырокомли.
Давно уже у меня выработалась особая привычка: вечером, когда все
в доме
стихало и я ложился
в постель, — перед тем как заснуть, на границе забытья,
в сумерках сознания и дремоты, — я давал волю воображению и засыпал среди разных фантазий и приключений.
— Подруги упрекают меня, дескать — польстилась девушка на деньги, — говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. — Особенно язвит Лидия, по ее законам необходимо жить с милым и чтобы — в шалаше. Но — я бытовая и водевильная, для меня необходим приличный домик и свои лошади. Мне заявлено: «У вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма». Это сказал не кто-нибудь, а — сам, он, который сочиняет драмы. А с милым без драмы — не прожить, как это доказано
в стихах и прозе…
— Ах, вот еще кто был, вас спрашивал — эта мамзель, француженка, мамзель Альфонсина де Вердень. Ах как поет хорошо и декламирует тоже прекрасно
в стихах! Потихоньку к князю Николаю Ивановичу тогда проезжала, в Царское, собачку, говорит, ему продать редкую, черненькую, вся в кулачок…
Неточные совпадения
Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно
стихают, и одна только жажда водворяется
в сердце его — это жажда безмолвия.
Когда запели причастный
стих,
в церкви раздались рыдания,"больше же всех вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое".
Но страннее всего, что он был незнаком даже со
стихами Державина: Калигула! твой конь
в сенате Не мог сиять, сияя
в злате: Сияют добрые дела!
Даже сочинены были
стихи,
в которых автор добирался до градоначальниковой родительницы и очень неодобрительно отзывался о ее поведении.
Когда чтец кончил, председатель поблагодарил его и прочел присланные ему
стихи поэта Мента на этот юбилей и несколько слов
в благодарность стихотворцу. Потом Катавасов своим громким, крикливым голосом прочел свою записку об ученых трудах юбиляра.