Неточные совпадения
И рокотание колес я тоже
в первый раз выделил
в своем
сознании как особое явление, и
в первый же раз я не спал так долго…
Я был тогда совсем маленький мальчик, еще даже не учившийся
в пансионе, но простота, с которой отец предложил вопрос, и его глубокая вдумчивость заразили меня. И пока он ходил, я тоже сидел и проверял свои мысли… Из этого ничего не вышло, но и впоследствии я старался не раз уловить те бесформенные движения и смутные образы слов, которые проходят, как тени, на заднем фоне
сознания, не облекаясь окончательно
в определенные формы.
Отец был человек глубоко религиозный, но совершенно не суеверный, и его трезвые, иногда юмористические объяснения страшных рассказов
в значительной степени рассеивали наши кошмары и страхи. Но на этот раз во время рассказа о сыне и жуке каждое слово Скальского, проникнутое глубоким убеждением, падало
в мое
сознание. И мне казалось, что кто-то бьется и стучит за стеклом нашего окна…
При этом слове где-то
в глубине
сознания рождалось представление о чем-то очень обширном и сплошь светлом, но безличном.
Я обиделся и отошел с некоторой раной
в душе. После этого каждый вечер я ложился
в постель и каждое утро просыпался с щемящим
сознанием непонятной для меня отчужденности Кучальского. Мое детское чувство было оскорблено и доставляло мне страдание.
Но и неоформленный и нерешенный, он все-таки лежал где-то
в глубине
сознания, а по ночам, когда пестрые впечатления дня смолкали, он облекался
в образы и управлял моими снами.
Этот эпизод как-то сразу ввел меня, новичка,
в новое общество на правах его члена. Домой я шел с гордым
сознанием, что я уже настоящий ученик, что меня знает весь класс и из-за меня совершился даже некоторый важный акт общественного правосудия.
В детской жизни бывают минуты, когда
сознание как будто оглядывается на пройденный путь, ловит и отмечает собственный рост.
И я с удивлением замечаю, что
в этом прошлом вместе с определенными картинами, такими простыми, такими обыденными и прозаическими, когда они происходили,
в душе встает неизвестно откуда
сознание, что это было хорошо и прекрасно.
И даже более: довольно долго после этого самая идея власти, стихийной и не подлежащей критике, продолжала стоять
в моем уме, чуть тронутая где-то
в глубине
сознания, как личинка трогает под землей корень еще живого растения. Но с этого вечера у меня уже были предметы первой «политической» антипатии. Это был министр Толстой и, главное, — Катков, из-за которых мне стал недоступен университет и предстоит изучать ненавистную математику…
Топот усиливается, как прилив, потом становится реже, проходит огромный инспектор, Степан Яковлевич Рущевич, на дворе все стихает, только я все еще бегу по двору или вхожу
в опустевшие коридоры с неприятным
сознанием, что я уже опоздал и что Степан Яковлевич смотрит на меня тяжелым взглядом с высоты своего огромного роста.
Кровь бросилась мне
в голову. Я потупился и перестал отвечать…
В моей груди столпились и клокотали бесформенные чувства, но я не умел их выразить и, может быть, расплакался бы или выбежал из класса, но меня поддержало
сознание, что за мной — сочувствие товарищей. Не добившись продолжения молитвы, священник отпустил меня на место. Когда я сел, мой сосед Кроль сказал...
Трудно сказать, что могло бы из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план: идти толпой к генерал — губернатору, пустить камнями
в окна исправницкого дома… Может быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по домам, унося
в молодых душах ядовитое
сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла
в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной гимназии…
И вместе с радостью прибытия, с предчувствием долгой свободы
в душе стоит смутное
сознание, что на эти два месяца мы становимся «гарнолужскими паничами».
Но я сознавал, что надежды нет, что все кончено. Я чувствовал это по глубокой печали, разлитой кругом, и удивлялся, что еще вчера я мог этого не чувствовать, а еще сегодня веселился так беспечно… И
в первый раз встал перед
сознанием вопрос: что же теперь будет с матерью, болезненной и слабой, и с нами?..
Без моего
сознания и ведома
в душе происходила чисто стихийная борьба настроений.
И он прочел несколько отрывков. Я тогда согласился, но
в глубине
сознания все-таки стояло какое-то различие: такие мотивы были...
Вдруг до моего
сознания долетел чуть внятный звук, будто где-то далеко ударили ложечкой по стакану. Я знал его: это — отголосок бубенчиков. Она уже выехала, но еще далеко: таратайка, пробирается сетью узеньких переулков
в предместий. Я успею дойти до моста, перейти его и стать
в тени угловой лавки. А пока… еще немного додумать.
«Разрешение» он произнес смягченным голосом. «Епитимий не налагаю. Помолись по усердию… и за меня грешного», — прибавил он вдруг, и эта последняя фраза вновь кинула мне краску
в лицо и вызвала на глаза слезы от горького
сознания вынужденного лицемерия…
В маленькой фигурке с зелеными глазами я будто видел олицетворение всего, что давило и угнетало всех нас
в эти годы, и
сознание, что мы стоим друг против друга с открытым вызовом, доставляло странно щекочущее наслаждение…
Когда он уехал,
в городе осталось несколько таинственно розданных, довольно невинных украинских брошюр, а
в моей душе — двойственное ощущение. Мне казалось, что Пиотровский малый пустой и надутый ненужною важностью. Но это таилось где-то
в глубине моего
сознания и робело пробиться наружу, где все-таки царило наивное благоговение: такой важный,
в очках, и с таким опасным поручением…
Сердце у меня сжималось,
в груди все стояло ощущение заливающей теплоты,
в душе болело
сознание разлуки, такое сильное, точно я опять расстался с живым и близким мне человеком.
Давно уже у меня выработалась особая привычка: вечером, когда все
в доме стихало и я ложился
в постель, — перед тем как заснуть, на границе забытья,
в сумерках
сознания и дремоты, — я давал волю воображению и засыпал среди разных фантазий и приключений.
Мне было искренно жаль Мощинского, и, кроме того,
в душе стояла какая-то пустота,
сознание своего ничтожества перед этой смертью.
Неточные совпадения
Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни;
в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с
сознанием собственной пользы,
в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это
сознание подкрепляло его.
В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
В первый раз он понял, что многоумие
в некоторых случаях равносильно недоумию, и результатом этого
сознания было решение: бить отбой, а из оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что
в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем
в руках многих мне известных, — с сияющим
сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Когда она вошла
в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь
в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но
в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты,
сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только: