Неточные совпадения
Но богатый и своенравный «коморник» не уступал новым обычаям, жил и сошел
в могилу, верный себе и
своему времени.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по —
своему красивое, уходит
в какую-то таинственную дверь мира
в то самое
время, когда я открываю для себя другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
Между тем двор совсем опустел, люди, разговаривавшие
в тени домов, ушли, а через некоторое
время поужинавшие конюхи прошли спать
в свои конюшни.
Последний сидел
в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во
время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Знакомство с купленным мальчиком завязать было трудно. Даже
в то
время, когда пан Уляницкий уходил
в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести воды, сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял
свои черные круглые глаза и старался поскорее уйти, как будто разговор с нами представлял для него опасность.
Одно
время служил у отца кучер Иохим, человек небольшого роста, с смуглым лицом и очень светлыми усами и бородкой. У него были глубокие и добрые синие глаза, и он прекрасно играл на дудке. Он был какой-то удачливый, и все во дворе его любили, а мы, дети, так и липли к нему, особенно
в сумерки, когда он садился
в конюшне на
свою незатейливую постель и брал
свою дудку.
Я пишу не историю
своего времени. Я просто всматриваюсь
в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь
в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения…
Знакомство с деревней, которое я вынес из этого чтения, было, конечно, наивное и книжное. Даже воспоминание о деревне Коляновских не делало его более реальным. Но, кто знает — было ли бы оно вернее, если бы я
в то
время только жил среди сутолоки крепостных отношений… Оно было бы только конкретнее, но едва ли разумнее и шире. Я думаю даже, что и сама деревня не узнает себя, пока не посмотрится
в свои более или менее идеалистические (не всегда «идеальные») отражения.
В это
время заплакала во сне сестренка. Они спохватились и прекратили спор, недовольные друг другом. Отец, опираясь на палку, красный и возбужденный, пошел на
свою половину, а мать взяла сестру на колени и стала успокаивать. По лицу ее текли слезы…
…Казаки! Они врываются
в костел. У алтаря на возвышении стоит священник, у его ног женщины и среди них моя мать. Казаки выстраиваются
в ряд и целятся… Но
в это
время маленький мальчик вскакивает на ступеньки и, расстегивая на груди
свой казакин, говорит громким голосом...
Впоследствии она все
время и держалась таким образом: она не примкнула к суетне экзальтированных патриоток и «девоток», но
в костел ходила, как прежде, не считаясь с тем, попадет ли она на замечание, или нет. Отец нервничал и тревожился и за нее, и за
свое положение, но как истинно религиозный человек признавал право чужой веры…
Вскоре выяснилось, что мой сон этого не значил, и я стал замечать, что Кучальский начинает отстраняться от меня. Меня это очень огорчало, тем более что я не чувствовал за собой никакой вины перед ним… Напротив, теперь со
своей задумчивой печалью он привлекал меня еще более. Однажды во
время перемены, когда он ходил один
в стороне от товарищей, я подошел к нему и сказал...
Короткая фраза упала среди наступившей тишины с какой-то грубою резкостью. Все были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре пришло печальное известие: старший из сыновей умер от раны на одном из этапов, а еще через некоторое
время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ, какое я знал
в своей жизни, было закрыто. Старики ликвидировали любимое дело и уехали из города.
Эти «заставы», теперь, кажется, исчезнувшие повсеместно, составляли
в то
время характерную особенность шоссейных дорог, а характерную особенность самих застав составляли шоссейные инвалиды николаевской службы, доживавшие здесь
свои более или менее злополучные дни… Характерными чертами инвалидов являлись: вечно — дремотное состояние и ленивая неповоротливость движений, отмеченная еще Пушкиным
в известном стихотворении,
в котором поэт гадает о том, какой конец пошлет ему судьба...
Это было тем интереснее, что надзиратель Дитяткевич,
в просторечии называвшийся Дидонуcом, считал
своею обязанностью от
времени до
времени выскабливать крамольные слова.
Первое
время после этого Кранц приходил
в первый класс, желтый от злости, и старался не смотреть на Колубовского, не заговаривал с ним и не спрашивал уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания брала
свое, и, не смея возобновить представление
в полном виде, Кранц все-таки водил носом по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
Теперь, когда я вспоминаю первые два — три года
своего учения
в ровенской гимназии и спрашиваю себя, что там было
в то
время наиболее светлого и здорового, то ответ у меня один: толпа товарищей, интересная война с начальством и — пруды, пруды…
Было что-то ободряющее и торжественное
в этом занятии полицейского двора людьми
в мундирах министерства просвещения, и даже колченогий Дидонус, суетливо вбегавший и выбегавший из полиции, казался
в это
время своим, близким и хорошим. А когда другой надзиратель, большой рыжий Бутович, человек очень добродушный, но всегда несколько «
в подпитии», вышел к воротам и сказал...
В этом старце, давно пережившем
свое время, было что-то детски тихое, трогательно — печальное. Нельзя сказать того же о других представителях nobilitatis harnolusiensis, хотя и среди них попадались фигуры
в своем роде довольно яркие.
Знал ли сам Антось «простую» историю
своего рождения или нет?.. Вероятно, знал, но так же вероятно, что эта история не казалась ему простой… Мне вспоминается как будто особое выражение на лице Антося, когда во
время возки снопов мы с ним проезжали мимо Гапкиной хаты. Хата пустовала, окна давно были забиты досками, стены облупились и покосились… И над нею шумели высокие деревья, еще гуще и буйнее разросшиеся с тех пор, как под ними явилась новая жизнь… Какие чувства рождал
в душе Антося этот шум?
За тридцать с лишком лет службы вдова судьи, известного
своей исключительной честностью
в те темные
времена, получила что-то около двенадцати рублей вдовьей пенсии.
И, поглядывая
в книгу, он излагал содержание следующего урока добросовестно, обстоятельно и сухо. Мы знали, что
в совете он так же обстоятельно излагал
свое мнение. Оно было всегда снисходительно и непоколебимо. Мы его уважали, как человека, и добросовестно готовили ему уроки, но история представлялась нам предметом изрядно скучным. Через некоторое
время так же честно и справедливо он взвесил
свою педагогическую работу, — поставил себе неодобрительный балл и переменил род занятий.
Через три недели он уехал… Первое
время мне показалось, что
в гимназии точно сразу потемнело… Помня наш разговор на улице, я подправил, как мог,
свои математические познания и… старался подтянуть
свою походку…
Когда наш смех достигал до его слуха, он на
время отрывался от вдохновенного творчества, грозил нам кулаком и опять погружался
в свое занятие.
Недели через две или три
в глухой городишко пришел ответ от «самого» Некрасова. Правда, ответ не особенно утешительный: Некрасов нашел, что стихи у брата гладки, приличны, литературны; вероятно, от
времени до
времени их будут печатать, но… это все-таки только версификация, а не поэзия. Автору следует учиться, много читать и потом, быть может, попытаться использовать
свои литературные способности
в других отраслях литературы.
Так рассказывали эту историю обыватели. Факт состоял
в том, что губернатор после корреспонденции ушел, а обличитель остался жив, и теперь, приехав на
время к отцу, наслаждался
в родном городе
своей славой…
В одно
время здесь собралась группа молодежи. Тут был, во — первых, сын капитана, молодой артиллерийский офицер. Мы помнили его еще кадетом, потом юнкером артиллерийского училища. Года два он не приезжал, а потом явился новоиспеченным поручиком,
в свежем с иголочки мундире,
в блестящих эполетах и сам весь свежий, радостно сияющий новизной
своего положения, какими-то обещаниями и ожиданиями на пороге новой жизни.
Юная особа, пленившая впервые мое сердце, каждый день ездила с сестрой и братом
в маленькой таратайке на уроки. Я отлично изучил
время их проезда, стук колес по шоссе и звякание бубенцов. К тому
времени, когда им предстояло возвращаться, я, будто случайно, выходил к
своим воротам или на мост. Когда мне удавалось увидеть розовое личико с каштановым локоном, выбивающимся из-под шляпки, уловить взгляд, поклон, благосклонную улыбку, это разливало радостное сияние на весь мой остальной день.
Будущее кидало впереди себя
свою тень, и мглистые образы сражались
в воздухе задолго еще до того
времени, когда борьба назрела
в самой жизни.
Некоторое
время, как и тогда, я не узнавал
своей комнаты:
в щели ставен лились яркие, горячие лучи весеннего солнца, и это казалось мне несообразностью: там, на дворе, теперь должна бы быть зима с пушистым снегом, а иначе… иначе, значит, нет на свете и девочки
в серенькой шубке с белым воротником.
Не знаю, какие именно «большие секреты» она сообщила сестре, но через некоторое
время в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж. Она была немного старше меня, и восточный тип делал ее еще более взрослой на вид. Но все же она была еще почти ребенок, и
в первый раз, когда Бася пришла к нам со
своим товаром, моя мать сказала ей с негодующим участием...
Через некоторое
время, однако, ему надоело бегать
в библиотеку, и он воспользовался еще одной привилегией
своего возраста: стал посылать меня менять ему книги…