Неточные совпадения
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда
оба дома еще крепко спали. Только
в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их
в поводу, и это доверие очень подымало нас
в собственном мнении.
Дальнейшее представляло короткую поэму мучительства и смерти. Дочь из погреба молит мать открыть дверь… — Ой, мамо, мамо!
Вiдчинiть, бо
вiн мене зарiже… — «Ой, доню, доню, нещасна наша доля… Як
вiдчиню, то зарiже
обоих…» — Ой, мамо, мамо, — молит опять дочь… — И шаг за шагом
в этом диалоге у запертой двери развертывается картина зверских мучений, которая кончается последним восклицанием: — Не
вiдчиняйте, мамо, бо вже менi й кишки висотав… — И тогда
в темном погребе все стихает…
И
оба они кричали
в глухой степи все молитвы, какие только знали, все громче и громче…
Оба опять стали молиться, а мыша выросла
в крысу, потом стала, как кошка, потом, как лисица, как волк и, наконец, как медвежонок.
Он все ускорял шаги, затем нас
обоих подхватывал какой-то вихрь, и мы среди особенного шума неслись с ним опять по закатывающейся круговой линии куда-то
в бездонную пропасть…
Но отец, которому все это и надоело, и мешало, открыл свою дверь, и
оба вошли
в кабинет. Петр без всяких предосторожностей подошел к постели и громко сказал по — польски...
Когда это кончилось, мосье Гюгенет сам беспечно бросился
в воду и принялся нырять и плавать, как утка. Затем, порядочно задышавшийся и усталый, он вышел на берег и только было стал залезать
в рубаху, как
оба мальчика обсыпали его,
в свою очередь, песком.
Когда мы вернулись
в пансион,
оба провинившиеся были уже тут и с тревогой спрашивали, где Гюгенет и
в каком мы его оставили настроении. Француз вернулся к вечернему чаю; глаза у него были веселые, но лицо серьезно. Вечером мы по обыкновению сидели
в ряд за длинными столами и, закрыв уши, громко заучивали уроки. Шум при этом стоял невообразимый, а мосье Гюгенет, строгий и деловитый, ходил между столами и наблюдал, чтобы не было шалостей.
Под конец моего пребывания
в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был
в третьем классе гимназии, когда однажды,
в начале учебного года,
в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже
в синем учительском мундире. Я шел с другим мальчиком, поступившим
в гимназию тоже от Рыхлинского, и
оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Узнав,
в чем дело, он призвал
обоих и при всех учениках спросил у поляка...
Мальчик встал, весь красный, на колени
в углу и стоял очень долго. Мы догадались, чего ждет от нас старик Рыхлинский. Посоветовавшись, мы выбрали депутацию, во главе которой стал Суханов, и пошли просить прощения наказанному. Рыхлинский принял депутацию с серьезным видом и вышел на своих костылях
в зал. Усевшись на своем обычном месте, он приказал наказанному встать и предложил
обоим противникам протянуть друг другу руки.
Однажды отец с матерью долго ночью засиделись у Рыхлинских. Наконец сквозь дремоту я услышал грохот нашей брички во дворе, а через некоторое время совсем проснулся от необычайного ощущения: отец и мать,
оба одетые, стояли
в спальне и о чем-то горячо спорили, забыв, очевидно, и о позднем часе, и о спящих детях. Разговор шел приблизительно такой...
Я никогда не слышал между ними таких горячих споров, да еще
в такой час, и, удивленный, я сел
в своей постели. Заметив неожиданного слушателя, они
оба обратились ко мне.
— А — а, — протянул офицер с таким видом, как будто он одинаково не одобряет и Мазепу, и Жолкевского, а затем удалился с отцом
в кабинет. Через четверть часа
оба вышли оттуда и уселись
в коляску. Мать и тетки осторожно, но с тревогой следили из окон за уезжавшими. Кажется, они боялись, что отца арестовали… А нам казалось странным, что такая красивая, чистенькая и приятная фигура может возбуждать тревогу…
С замирающими сердцами мы двинулись, подгоняемые приказами отца… С содроганием,
оба вместе, дотронулись мы до загадочной фигуры… Оказалась гладильная доска, забытая прислугой
в необычном месте.
Во всяком случае обе фигуры «неверующих» подействовали на мое воображение. Фигура капитана была занимательна и красочна, фигура будущего медика — суха и неприятна.
Оба не верят. Один потому, что смотрел
в трубу, другой потому, что режет лягушек и трупы… Обе причины казались мне недостаточными.
Вдали по
обоим концам виднеются окна, одно затенено каштанами, так что
в середине стоит полутьма; погруженный
в нее, дремлет старик Савелий.
Так он вошел
в дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда
в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа
в руке свою фуражку, и
оба пошли к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел к ученику. Вслед за тем прибежал гимназический врач
в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…
Пока о «душе» Микиты
в суде шла тяжба,
оба пана отдавали ему приказания, и
оба требовали покорности.
Не удивительно, что равнодействующая повлекла его
в направлении, одинаково удаленном от
обоих: он облюбовал себе место
в шинке Янкеля…
Микита шел
в корчму, напивался и становился страшен для
обоих владельцев…
Тот вошел, как всегда угрюмый, но смуглое лицо его было спокойно. Капитан пощелкал несколько минут на счетах и затем протянул Ивану заработанные деньги. Тот взял, не интересуясь подробностями расчета, и молча вышел. Очевидно,
оба понимали друг друга… Матери после этого случая на некоторое время запретили нам участвовать
в возке снопов. Предлог был — дикость капитанских лошадей. Но чувствовалось не одно это.
Но, на наш взгляд,
в ней было что-то необыкновенно привлекательное, вернее — было что-то привлекательное
в них
обоих вместе и
в том, что свое гнездышко они устроили
в самом центре гимназической сутолоки и шума.
Это я теперь раскрываю скобки, а тогда
в душе уживались
оба настроения, только одно становилось все живее и громче.
Гонта уносит и режет
обоих «свяченым ножом», а гайдамаки зарывают живьем
в колодце школяров из семинарии, где учились дети Гонты.
И
оба теперь стучались
в дверь, которую я еще
в детстве запер наглухо своим обетом: никогда не отступать от «веры».
Мне было интересно узнать, что скрывается
в этой мгла с мрачным неверием, бурей и громами… Но
в это время на одной из кроватей послышалось движение, и раздался голос младшего Конахевича. Это был мальчик не особенно способный, но усидчивый и серьезный. Старший был прежде его кумиром. Теперь он догнал его, и
оба были
в одном классе.
Пиотровский крепко пожал мне руку и пригласил нас
обоих к себе,
в номер гостиницы.
В углу этого номера стояли две пачки каких-то бумаг, обвязанных веревками и обернутых газетными листами. Леонтович с почтением взглянул на эти связки и сказал, понизив голос...
По вечерам,
в свободные для нас
обоих часы, он вынимал из своего кожаного чемоданчика польскую книгу и читал вслух стихи Сырокомли.
— Поднимись сюда, посмотри, — сказал Крыштанович. Мы
оба взялись руками за балясины, и некоторое время двое юных бродяг смотрели с улицы
в маленький тенистый рай.