Неточные совпадения
— То-то
вот и есть, что ты дурак! Нужно, чтобы значило, и чтобы было с толком, и чтобы другого слова
как раз с таким значением не было… А так — мало ли что ты выдумаешь!.. Ученые не глупее вас и говорят не на смех…
И
вот, на третий день, часа в три, вскоре после того
как на дворе прогремели колеса отцовской брички, нас позвали не к обеду, а в кабинет отца.
—
Вот ты, Будзиньская, старая женщина, а рассказываешь такие глупости…
Как тебе не стыдно? Перепились твои чумаки пьяные,
вот и все…
Полеты во сне повторялись, причем каждый раз мне вспоминались прежние полеты, и я говорил себе с наслаждением: тогда это было только во сне… А ведь
вот теперь летаю же я и наяву… Ощущения были живы, ярки, многосторонни,
как сама действительность…
Закончилось это большим скандалом: в один прекрасный день баба Люба, уперев руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну» не даст в обиду, что учить, конечно, можно, но не так…
Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от боли,
как будто у нее в руках был не ее сын, а сам Уляницкий.
Но
вот, при первых же звуках зловещего воя, вдруг произошла какая-то возня, из головы мары посыпался сноп искр, и сама она исчезла, а солдат,
как ни в чем не бывало, через некоторое время закричал лодку…
— А
вот увидишь, — сказал отец, уже спокойно вынимая табакерку. Дешерт еще немного посмотрел на него остолбенелым взглядом, потом повернулся и пошел через комнату. Платье на его худощавом теле
как будто обвисло. Он даже не стукнул выходной дверью и как-то необычно тихо исчез…
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что
вот я уже
как вырос и
какое, можно сказать, занимаю в этом свете положение: прошел один через две улицы и площадь, и весь мир признает мое право на эту самостоятельность…
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал:
вот уже меня,
как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
И говорил он не просто,
как все, а точно подчеркивал:
вот видите, я говорю по — украински.
— Ну,
вот. Я сам слышал,
как Домбровский ябедничал Журавскому…
— Ну, это еще ничего, — сказал он весело. И затем, вздохнув, прибавил: — Лет через десять буду жарить слово в слово. Ах, господа, господа! Вы
вот смеетесь над нами и не понимаете,
какая это в сущности трагедия. Сначала вcе так живо! Сам еще учишься, ищешь новой мысли, яркого выражения… А там год за годом, — застываешь, отливаешься в форму…
Вот огромный Петров, точно падающая башня,
вот даже Лемпи, без коньков, весь красный от мороза, рассказывает,
как они бегали на коньках в школе Песталоцци.
Но самое большое впечатление произвело на него обозрение Пулковской обсерватории. Он купил и себе ручной телескоп, но это совсем не то. В Пулковскую трубу на луне «
как на ладони видно: горы, пропасти, овраги… Одним словом — целый мир,
как наша земля. Так и ждешь, что
вот —
вот поедет мужик с телегой… А кажется маленькой потому, что, понимаешь, тысячи, десятки тысяч… Нет, что я говорю: миллионы миллионов миль отделяют от луны нашу землю».
—
Вот в том-то, понимаешь, и штука, — ответил капитан просто: — темно, хоть глаз выколи, а он видит, что лохматый и черный… А зажег спичку, — нигде никого… все тихо. Раз насыпал на полу золы… Наутро остались следы,
как от большой птицы… А
вот недавно…
— Что такое? Что еще за англичанин? — говорит священник. — Газеты дело мирское и к предмету не относятся.
Вот скажи лучше,
какой сегодня…
— А — а.
Вот видишь! В Полтаве? И все-таки помнишь? А сегодняшнее евангелие забыл.
Вот ведь
как ты поддался лукавому?
Как он тебя осетил своими мрежами… Доложу, погоди, Степану Яковлевичу. Попадешь часика на три в карцер… Там одумаешься… Гро — бо — копатель!
Но
вот на дорогу,
как звери, выбежала из лесу пара серых, в краковских хомутах.
— Теперь, господа, отдохнем. Я вам говорил уже, что значит мыслить понятиями. А
вот сейчас вы услышите,
как иные люди мыслят и объясняют самые сложные явления образами. Вы знаете уже Тургенева?
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во — первых, я вовсе не пьяница; а во — вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку… Видите,
как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так
вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…»
Молодежь стала предметом особого внимания и надежд, и
вот что покрывало таким свежим, блестящим лаком недавних юнкеров, гимназистов и студентов. Поручик в свеженьком мундире казался много интереснее полковника или генерала, а студент юридического факультета интереснее готового прокурора. Те — люди, уже захваченные колесами старого механизма, а из этих могут еще выйти Гоши или Дантоны. В туманах близкого,
как казалось, будущего начинали роиться образы «нового человека», «передового человека», «героя».
Но
вот однажды я увидел, что брат, читая, расхохотался,
как сумасшедший, и потом часто откидывался, смеясь, на спинку раскачиваемого стула. Когда к нему пришли товарищи, я завладел книгой, чтоб узнать, что же такого смешного могло случиться с этим купцом, торговавшим кожами.
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен,
как и я… И
вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его собственного сердца…