Неточные совпадения
Пожалуйте. Оспа пристала, да какая! Так отхлестала бедных малюток и так изуродовала, что страшно было смотреть на них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и сказали:"А что мне в таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего сердца, хотя и они кровь моя. Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и болезни!"И маменька навсегда сдержали
слово: Павлусю, Юрочку и Любочку они никогда не любили
за их безобразие.
Пан полковник, быв до того времени многоречив и неумолкаем в разговорах со старшинами, близ него сидящими, после выпитая последнего кубка меда онемел, как рыба: выпуча глаза, надувался, чтобы промолвить хотя
слово, но не мог никак; замахал рукою и поднялся с места, а
за ним и все встали…
— Что это
за слово? — спросил он, указывая на аз.
Гневные
слова посыпались на меня из уст пана Кнышевского. Насмешка, брань, упрек
за дерзость мою, что я, вместо православного наименования, приложил ругательные; наконец, изрек он запрещение, чтобы я не ходил обедать, а все бы твердил свой урок.
Братья уже бойко читали шестопсалмие, а особливо Петруся — что это
за разум был! целый псалом прочтет без запинки, и ни в одном
слове не поймешь его; как трещотка — тррр! — я же тогда сидел
за складами.
Но что это были
за фигуры вместо букв, я вам и рассказать не умею; одним
словом, пробовал он учить меня писать уставом, полууставом и скорописью — и все никуда не годилось!
Дьячиха, жена пана Кнышевского, преобладала мужем своим, несмотря на все его уверения, доказательства, что он есть ее глава."Как бы ты был в супружестве рука, — возражала на это дьячиха, — тогда бы ты что хотел, то и делал; но как ты голова, да еще дурная, глупая, то я, как руки, могу тебя бить". И с этим
словом она колотила порядочно его голову и рвала
за волосы.
В таковых батенькиных
словах заключалась хитрость. Им самим не хотелось, чтобы мы, после давишнего, ходили в школу; но желая перед паном Кнышевским удержать свой «гонор», что якобы они об этой истории много думают — это бы унизило их — и потому сказали, что нам нечему у него учиться. Дабы же мы не были в праздности и не оставались без ученья, то они поехали в город и в училище испросили себе"на кондиции"некоего Игнатия Галушкинского, славимого
за свою ученость и
за способность передавать ее другим.
Петрусь по своему необыкновенному уму, в чем не только прежде пан Кнышевский, но уже и пан Галушкинский, прошедший риторический класс, сознавался, равно и Павлуся, по дару к художествам, мигом выучивали свои уроки; а я,
за слабою памятью, не шел никак вдаль. Да и сам горбунчик Павлуся, выговаривая
слова бойко, указывал пальцем совсем на другое
слово.
— Поняли, — вскрикнул я
за всех и прежде всех, потому что и тогда не любил и теперь на смерть не люблю рассуждений об ученых предметах и всегда стараясь решительным
словом пресечь глубокомысленную материю. Вот потому я и поспешил крикнуть «поняли», хотя, ей-богу, ничего не понял тогда и теперь не понимаю. Видно, такая моя комплекция!
Тут я начал прислушиваться к разговору реверендиссима начальника с домине Галушкинским. Первого я не понимал вовсе: конечно, он говорил настоящим латинским; домине же наш хромал на обе ноги. Тут была смесь
слов: латинского, бурсацкого и чистого российского языка. Благодаря такого рода изъяснению, я легко понял, что он просил
за старших братьев поместить их в риторику, а меня, вместо инфимы,"по слабоумию", написать в синтаксис, обещая заняться мною особенно и так, чтоб я догнал братьев.
Другой был Потап Корнеевич, не больше. Человек не то что с умом, но боек на
словах; закидывал других речью, и для себя и для них бестолковою, правда; но уже зато в карман
за словами не лазил, не останавливаясь, сыпал
словами, как из мешка горохом.
Кроме жалких
слов всякого разбора, они еще при всех торжественно говорили, что"какая бы ни была моя жизнь
за ним и сколько я от него, моего соколика, претерпела, а не нарушала моей супружеской верности ни однажды.
— Батюшки-голубчики! — вскричал я, уронив перо из рук: — ни
за что в свете не напишу этого ужасного
слова! По этому
слову меня приняли в службу…
— А теперь по этому
слову вас отпустят, — так уговарил меня г. писарь и сказал: — Оно хоть и одинаково
слово, да умей только наш брат, писака, кстати его включить, так и покажет
за другое. Не в
слове сила, а в уменье к месту вклеить его; а это наше дело, мы на этом стоим. Не бойся же, брат, ничего и подписывай смело. — Такими умными и учеными доказательствами убедил он меня, наконец, и я, недолго думая, подмахнул и руку приложил.
Я уже и не дослушал последних
слов, а, стыда ради, выбежал, цепляясь
за двери и пороги, стремя голову, на крыльцо да в таратайку и покатил в третий дом по списку.
Судьба, видно, так устроила, что их Анисинька стояла в это время
за дверью, потому что при первом
слове нежного родителя она уже и тут и скок! — прямо мне на шею и обвила своими руками, и вскрикнула:"твоя навеки!.."
Я, занятый моим проспектом, спешил удалиться от нее и не очень взял в толк
слова ее, почитая их
за влияние нежностей; пошел себе и расположился думать… в чем во времени и успел.
За меня стоял новый родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то
словами как спутал братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это место вот-вот досталось бы мне, как брат Петрусь, быв, как я всегда говорил о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового родителя, упрекает его, что он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на своей дочери, забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Вот он, с первого
слова, дает мне целый этаж, да еще верхний, парадный, отлично изукрашенный, и дает с тем, что каждый из нас есть полный хозяин своего этажа (Петрусь оставил
за собою нижний, а мне, как будущему женатому, парадный), и имеет полное право, по своему вкусу, переделывать, ломать и переменять, не спрашивая один у другого ни совета, ни согласия.
Сообразивши все это, я начал не соглашаться и деликатно объяснять, что не хочу так дорого платить
за жену, которая, если пришлось уже правду сказать, не очень мне-то и нравится (Анисиньки в те поры не было здесь, и потому я был вне любви), и если я соглашался жениться на ней, так это из вежливости,
за его участие в делах моих; чувствуя же, после поездки в Санкт-Петербург (тут, для важности, я выговаривал всякое
слово особо и выразно), в себе необыкновенные способности, я могу найти жену лучше его дочери — и все такое я объяснял ему.
— Не беспокойтесь ожидать, — сказал Тютюн-Ягелонский: — я отказываюсь не только от обеда, но и от родства. Нога моя не будет у вас и не признаю вас дйдею
за оскорбление моей чести. — С этим
словом ушел и он.
Вот такова-то от всех была благодарность, если не
за усердие, так
за долг наш, исполненный нами весьма неохотно, а в особенности мною, потому что все это накуплено было на мой счет. Спор, упреки, обидные
слова слышимы от них во все утро, и все эти обиженные родные после обеда (а обедать остались-таки) тотчас и разъехались.
Как сказал он эти
слова, у меня дух замер. Точно так. По разделу, при предводителе, сделанному, так точно было постановлено. Теперь я всесемейно пропал в этом ужасном доме, откуда ни нам сойти, ни к нам никому притти не можно. А темперамент Петрусин мне совершенно был известен; он ни
за что не сжалится над нами, что бы тут с нами не случилось.