Неточные совпадения
Во весь обед, хоть бы он раз встал да обошел гостей, да припросил, чтобы больше кушали и пили; и, коли правду
сказать,
так и около себя сидящих не просил о том, сам же кушал все исправно.
Маменька плакали (они были очень слезливы: чуть услышат что печальное, страшное или не по их чувствам и воле, тотчас примутся в слезы;
такая была их натура) и уверяли, что точно должно быть у них сыну, но батенька решительно
сказали:"Это у тебя, душко, мехлиодия!"
Так батенька называли меланхолию, которой приписывали все несбыточные затеи.
Пожалуйте. Оспа пристала, да какая!
Так отхлестала бедных малюток и
так изуродовала, что страшно было смотреть на них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и
сказали:"А что мне в
таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего сердца, хотя и они кровь моя. Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и болезни!"И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку и Любочку они никогда не любили за их безобразие.
"
Так ты вот что сделай, —
сказали маменька, не долго думавши: — заднюю часть барана употреби на стол, а передняя пусть живет и пасется в поле, пока до случая".
Да как додумались и увидели, что они
сказали нелепое и смешное,
так махнули рукой, покраснели, как вишневка, и ушли от кухаря.
Тепер ни от одной барыни нет
такого благоухания, а откровенно
сказать: когда они выезжают в люди,
так это они точно имеют.
Несколько девок дворовых, прилично случаю убранных, в своем национальном, свободном везде наряде — тогда не умели еще стеснять и снуровать — как бы это
сказать?.. ну, натуры или природы —
так стояли они в углу, близ большой печи, в готовности исполнять требования гостей.
Это — надобно
сказать — батенькин мед производил
такое действие: он был необыкновенно сладок и незаметно крепок до того, что у выпившего только стакан отнимался язык и подкашивалися ноги.
Так я вам
скажу:"вещь!" — что в рот, то спасибо!
Обращаюсь теперь к продолжению описания нашего воспитания. Правду
сказать, можно было бы благодарить батеньке, а еще более маменьке: их труды не втуне остались. Мы были воспитаны прекрасно: были
такие брюханчики, пузанчики, что любо-весело на нас глядеть: настоящие боченочки!
Когда уже с нами достигнуто до главнейшего, то есть, когда обеспечено было наше здоровье, тогда начали подумывать о последующем. В один день, когда у батеньки разболелась голова от нашего шуму, и они досадовали, что нами переломаны были лучшие из прищеп в саду,
так они, вздохнувши,
сказали маменьке:"А что, душко, пора бы наших хлопцев отдать учиться письму?"
— Помилуйте вы меня, Мирон Осипович! Человек вы умный, и умнее вас я в свой век никого не знавала и не видала, а что ни
скажете, что ни сделаете, что ни выдумаете, то все это
так глупо, что совершенно надобно удивляться, плюнуть (тут маменька в самом деле плюнули) и замолчать. — Но они плюнуть плюнули, а замолчать не замолчали и продолжали в том же духе.
Я
таки не наудивляюсь перемене и батенькиного обхождения. Бывало, при малейшем противоречном слове маменька не могли уже другого произнести, ибо очутивалися в другой комнате, разумеется, против воли… но это дело семейное; а тут папенька смотрели на маменьку удивленными глазами, пыхтели, надувалися и, как увидели слезы ее, то, конечно, войдя в материнские чувства,
сказали без гнева и размышления, а
так, просто, дружелюбно...
Маменька приметно обрадовались и, чтобы поддобриться к батеньке,
сказали:"Как знаете,
так и делайте. Вы мужеский пол: вы разумнее нас".
Пан Кнышевский, кашлянувши несколько раз по обычаю дьячков,
сказал:"Вельможные паны и благодетели! Премудрость чтения и писания не ежедневно дается. Подобает начать оную со дня пророка Наума, первого числа декемвриа месяца. Известно, что от дней Адама, праотца нашего, как его сын,
так и все происшедшие от них народы и языки не иначе начинали посылать детей в школу, как на пророка Наума, еже есть первого декемвриа; в иной же день начало не умудрит детей. Сие творится во всей вселенной".
Маменька и тому обрадовались, что хотя два месяца еще погуляют, и поскорее
сказали:"Когда ж во всей вселенной с того числа начинают,
так и нам надобно делать по ней".
Маменька были
такие добрые, что тут же мне и
сказали:"Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел) не будет бить, что бы ты ни делал. Хотя в десять лет этой поганой грамотки не выучил,
так не посмеет и пальцем тронуть. Ты же, как ни придешь из школы, то безжалостному тво ему отцу и мне жалуйся, что тебя крепко в школе били. Отец спроста будет верить и будет утешаться твоими муками, а я притворно буду жалеть о тебе".
Так мы и положили условие с маменькою.
Время подошло к обеду, и пан Кнышевский спросил нас с уроками. Из нас Петрусь проговорил урок бойко: знал назвать буквы и в ряд, и в разбивку; и боком ему поставят и вверх ногами, а он
так и дует, и не ошибается, до того, что пан Кнышевский возвел очи горе и, положив руку на Петрусину голову,
сказал:"Вот дитина!"Павлусь не достиг до него. Он знал разницу между буквами, но ошибочно называл и относился к любимым им предметам; например, вместо «буки», все говорил «булки» и не мог иначе назвать.
По еде мысли мои сделались чище и рассудок изобретательнее. Когда поворачивал я в руках букварь, ника: один за батенькину «скубку», а другой — за дьячкову «палию». Причем маменька
сказали:"Пусть толчет, собачий сын, как хочет, когда без того не можно, но лишь бы сечением не ругался над ребенком". Не порадовало меня
такое маменькино рассуждение!
Так маменька, выслушавши мою жалобу,
сказали:"И хорошо, Трушко, — за битого двух небитых дают".
Действие субботки мне не понравилось с первых пор. Я видел тут явное нарушение условия маменькиного с паном Кнышевским и потому не преминул пожаловаться маменьке. Как же они чудно рассудили,
так послушайте,"А что ж, Трушко! —
сказали они, гладя меня по голове: — я не могу закона переменить. Жалуйся на своего отца, что завербовал тебя в эту дурацкую школу. Там не только я, но и пан Кдышевский не властен ничего отменить. Не от нас это установлено".
Без лести
сказать, дело давно прошедшее, и мы же с ним всю жизнь провели в ссорах и тяжбах, но именно, как бы сам пан Кнышевский читал:
так же выводит,
так же понижает,
так же оксии…
И,
сказать по справедливости, как он звонил,
так на удивление!
Не подумайте, однако ж, чтобы его кто учил или показал метод пан Кнышевский или Дрыгало, наш плешивый пономарь; честью моею уверяю, что никто его не наставлял, а
так, сам от себя: натура или, лучше
сказать, природа.
Наступило время батеньке и маменьке узнать радость и от третьего сына своего, о котором даже сам пан Кнышевский решительно
сказал, что он не имеет ни в чем таланта. И
так пан Кнышевский преостроумно все распорядил: избрал самые трудные псалмы и, заведя меня и своего дьяченка, скрытно от всех, на ток (гумно) в клуне (риге), учил нас вырабатывать все гагаканья… О, да и досталось же моим ушам!
А домине Галушкинский побесится-побесится, да и отстанет и батеньке не
скажет, потому что он заметил, когда жалуется на братьев, то батенька и на него сердятся; а когда хвалит за успехи,
так батенька поднесут «ганусковой» водки.
В одну ночь брат художник тихонько пустился по следам его и открыл, что наш велемудрый философ"открыл путь ко храму радостей и там приносит жертвы различным божествам" — это
так говорится ученым языком, а просто
сказать, что он еженощно ходил на вечерницы и веселился там до света, не делая участниками в радостях учеников своих, из коих Петруся, как необыкновенного ума, во многом мог бы войти с ним в соперничество.
Все пришло в смятение; но великодушный наставник наш все исправил, предложив для
такой необходимости собственные свои деньги,
сказав Петрусю:"Постарайтеся, вашиц, поскорее мне их возвратить, прибегая к хитростям и выпрашивая у пани подпрапорной, маменьки вашей, но не открывая, как, что, где и для чего, но употребляя один лаконизм; если же не. удастся выманить, то подстерегите, когда их сундучок будет не заперт, да и… что же? — это ничего.
Глаза у батеньки засияли радостью, щеки воспламенились; они взглянули на маменьку
таким взором, в коем ясно выражался вопрос:"а? что, каково?", и в первую минуту восторга уже не нацедили, а со всем усердием налили из своей кружки большую рюмку вишневки и, потрепав инспектора по плечу,
сказали милостиво:"Пейте, пан инспектор! Вы заслужили своими трудами, возясь с моими хлопцами".
Теперь уже мусье гувернер одного из внуков моих объяснил мне, что иногда человек и без ума, а
скажет слово или сделает действие
такое, чего умному и на мысль не придет,"и что, — прибавил он, — мать ваша, как женщина, одарена была… статистическим чувством".
NB. Маменька имели много природной хитрости. Бывало, как заметят, что они
скажут какую неблагоразумную речь, тотчас извернутся и заговорят о другом.
Так и тут поступили: увидев, что невпопад начали толковать о скотских языках,
так и отошли от предмета.
— Первые годы после нашего супружества, —
сказали маменька очень печальным голосом и трогательно подгорюнились рукою, — я была и хороша и разумна. А вот пятнадцать лет, счетом считаю, как не знаю, не ведаю, отчего я у вас из дур не выхожу. Зачем же вы меня, дуру, брали? А что правда, я то и говорю, что ваши все науки дурацкие. Вот вам пример: Трушко, также ваша кровь, а мое рождение; но
так так он еще непорочен и телом, и духом, и мыслию,
так он имеет к ним сильное отвращение.
Батенька изумились
таким его речам, взяли эту дерюгу, развернули ее и насилу узнали, что это было то сукно, которое они пожаловали по уговору на кирею домине Галушкинскому и которое было необыкновенно прелестного цвета, как я
сказал выше, а теперь стало мерзкого цвета с отвратительными пятнами.
—
Так сказал великий наш наставник и, поправив под собою подушку, продолжал ораторствовать.
— А вот, —
сказал Павлуся, зевая при выходе из своих размышлений, — я нахожу, что в лошадиной упряжи много лишнего: и кожи, и ремней, и колец;
так я дохожу, как бы этот беспорядок исправить.
Истинно
скажу: при женитьбе моей я был разодет хватски, идя в паре с своей, тогда прелестною, новобрачною, но я не был
так восхищен, как болтающимися кистями у моей киреи…
Начальник даже улыбнулся и
сказал:"Впрочем, зачем глушить талант их? Когда дома
так хорошо все приготовлено (причем взглянув на все принесенное от нас домашнее), то вписать их в риторику".
Наконец жестокий Галушкинский усилил скорбь мою, дав слезам моим превратный, обидный для меня толк. Он, уходя,
сказал:"Утешительно видеть в вашице благородный гонор, заставляющий вас
так страдать от стыда; но говорю вам, домине Трушко, что если и завтра не будете знать урока, то и завтра не возьму вас в класс". С сими словами он вышел с братьями моими.
Это же я
сказал об окончательных словах, а в строчках что было,
так прелесть!
Маменька
сказали мне, что это"самовар, в нем-де греется вода, а из воды приготовляется напиток, называемый чай, который,"хотя и дорог, бестия!"(
так маменька выразили), но как везде входит в употребление, то и они, чести ради рода нашего, завели его у себя, и Хиврю отдали в науку приготовлять чай, и она его мастерски готовит.
Жирно будет,
так этакой дорогой напиток да выливать!"Вот что разве сделать", —
сказали маменька и повеселели, что не пропадет чайная вода.
Кстати еще одно замечание об этом восхитительном напитке — чае. Ведь надобно же родиться
такому уму, какой гнездился в необыкновенно большой голове брата Павлуся! Все мы пили чай: и батенька, и маменька, и мы, и сестры, и домине Галушкинский; но никому не пришло
такой счастливой догадки и богатой мысли. Он, выпивши свою чашку и подумавши немного,
сказал:"Напиток хорош, но сам по себе пресен очень, — рюмку водки сюда, и все бы исправило".
Батюшки мои! Как оконфузился Алексей Пантелеймонович, увидев премудрость, каковой в век его никому и во сне не снилось! Покраснел, именно, как хорошо уваренный рак. NB. Правду
сказать, и было отчего! И, схватив свою бумагу, он смял ее при всех и, утирая пот с лица,
сказал задушающим голосом:"После
такой глубины премудрости все наши знания ничто. Счастливое потомство, пресчастливое потомство! Голова!"заключил Алексей Пантелеймонович, обратись к батеньке и на слове голова подмигивая на Петруся.
Я заиграл:"Где, где, ах, где укрыться? О, грозный день! лютейший час!"Слушали они, слушали и вдруг меня остановили."Не играй и этой,
сказали они, — это, видишь, сложено на страшный суд. Тут поминается и грозный день, и лютый час, и где укрыться!.. Ох, боже мой! Я и помыслить боюсь о страшном суде! Я, благодаря бога, христианка:
так я эту ужасную мысль удаляю от себя. Нет ли другого кантика?"
Она, когда, было,
скажет, что больной не выздоровеет, а умрет, то как раз
так и случится.
Не знаю, кто из всех,
так различно умствующих, был прав, и что еще о любви
скажут вперед; но я, живший в век домине Галушкинского и им руководимый, я любил сходно правилам и чувствам сего великого педагога.
Мы с радостью оставили пшеницу и пошли за маменькою в их опочивальню. Они нас усадили на лежанке, поставили разных лакомств и
сказали:"Ешьте же, деточки; пока-то до чего еще дойдет". Мы ели, а маменька мотали нитки: потом спросили меня:"Что, Трушко, как я вижу,
так тебе хочется жениться?"
— И мое желание
такое есть, и мне лучшей невесточки не надо, как моя Тетяся, —
сказали маменька и поцеловали ее в голову. —
Так что же будешь делать с Мироном Осиповичем? Вбил себе в голову, чтобы сделать из тебя умного; об одном только и думает; а
— По мне, —
сказали маменька, — я бы тебя сего же дня оженила; ужасть как хочется видеть сыны сына моего, —
так что же будешь делать с упрямым батенькою твоим?
—
Так лучше я притворюсь больным, —
сказал я, утирая слезы. — Я умею
так притвориться, что и сами батенька поверят.