Неточные совпадения
Тут
же, только тебя усадили за жирные пироги, из которых сок
так и течет от изобильной приправы масла и сметаны, вдруг входит одна из дочерей хозяйских, или и чужая барышня, которой не было при моем приезде, и я с нею не виделся (то есть не подходил к ее руке), то я бросаю пирог и,
как салфетки при завтраке не бывает, обтираю свой замасленный и засметаненный рот носовым платком, а если позабыл его дома, то ладонью, и подхожу к ручке новопришедшей барышни.
Неприлично
же было
такую персону,
как был в то время его ясновельможность, пан полковник, угощать при двадцати только человеках; следовало и звать, чести ради гостя, хоть сотню; следовало
же всем и приехать, из уважения к
такому лицу, и сделать честь батеньке, не маленькому пану по достатку и знатности древнего рода.
Из-под шелковой плахты виднеется «ляхавка», то есть подол сорочки,
таким же узором вышитый,
как рукава…
Пан полковник был политичен. Он, не пивши, держал чарку, пока все не налили себе, и тогда принялся пить. Все гости смотрели на него: и если бы он выкушал всю чарку разом, то и они выпили бы
так же; но
как полковник кушал, прихлебывая, то и они и не смели выпивать прежде его. Когда он изволил морщиться, показывая крепость выкушанной водки, или цмокать губами, любуясь вкусом водки, то и они все делали то
же из угождения его ясновельможности.
Для сидящих не было более приборов,
как оловянная тарелка, близ нее — большие ломти хлеба белого и черного, ложка деревянная, лаком покрытая — и все это, через всю длину, на обоих концах покрывало длинное полотенце,
так же вышитое,
как и скатерть.
Проводив
такого почетного гостя, батенька должны были уконтентовать прочих, еще оставшихся и желающих показать свое усердие хлебосольному хозяину. Началось с того, чтобы"погладить дорогу его ясновельможности". Потом благодарность за хлеб-соль и за угощение. Маменька поднесли еще «ручковой», то есть из своих рук. Потом пошло провожание тем
же порядком,
как и пана полковника, до колясок, повозок, тележек, верховых лошадей и проч., и проч., и, наконец, все гости до единого разъехались.
— И не говорите мне: все равно! Вы, конечно, глава; но я
же не раба ваша, а подружие. В чем другом я вам повинуюся, но в детях — зась! Знайте: дети не ваши, а наши. Петрусь на осьмом году, Павлусе не вступно семь лет, а Трушку (это я) что еще? — только стукнуло шесть лет.
Какое ему ученье? Он без няньки и пробыть не может. А сколько грамоток истратится, покуда они ваши дурацкие, буки да веди затвердят. Да хотя и выучат что,
так, выросши, забудут.
Пан Кнышевский, кашлянувши несколько раз по обычаю дьячков, сказал:"Вельможные паны и благодетели! Премудрость чтения и писания не ежедневно дается. Подобает начать оную со дня пророка Наума, первого числа декемвриа месяца. Известно, что от дней Адама, праотца нашего,
как его сын,
так и все происшедшие от них народы и языки не иначе начинали посылать детей в школу,
как на пророка Наума, еже есть первого декемвриа; в иной
же день начало не умудрит детей. Сие творится во всей вселенной".
Маменька были
такие добрые, что тут
же мне и сказали:"Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел) не будет бить, что бы ты ни делал. Хотя в десять лет этой поганой грамотки не выучил,
так не посмеет и пальцем тронуть. Ты
же,
как ни придешь из школы, то безжалостному тво ему отцу и мне жалуйся, что тебя крепко в школе били. Отец спроста будет верить и будет утешаться твоими муками, а я притворно буду жалеть о тебе".
Так мы и положили условие с маменькою.
А
какие же маменька были хитрые,
так это на удивление! Тут плачут, воют, обнимают старших сыновей и ничего; меня
же примутся оплакивать, то тут одною рукою обнимают, а другою — из-за пазухи у себя — то бубличек, то пирожок, то яблочко… Я обременен был маменькиными ласками…
В
таких философских рассуждениях я трезвоню себе во все руки больше полчаса, забыв все наставления пана Кнышевского, и продолжал бы до вечера,
как он явился ко мне на звоницу и с грозным взором вырвал у меня веревки, схватил за чуб и безжалостно потащил меня по лестнице вниз; дома
же порядочно высек за то, что я оттрезвонил более данных ему денег.
Действие субботки мне не понравилось с первых пор. Я видел тут явное нарушение условия маменькиного с паном Кнышевским и потому не преминул пожаловаться маменьке.
Как же они чудно рассудили,
так послушайте,"А что ж, Трушко! — сказали они, гладя меня по голове: — я не могу закона переменить. Жалуйся на своего отца, что завербовал тебя в эту дурацкую школу. Там не только я, но и пан Кдышевский не властен ничего отменить. Не от нас это установлено".
Пропев одну псалму, другую, я оглянулся… о, ужас! пан Кнышевский стоит с поднятыми руками и разинутым ртом. Я не смел пошевелиться; но он поднял меня с лавки, ободрил, обласкал и заставил меня повторять петую мною псалму:"пробудись от сна, невеста". Я пел,
как наслышался от него, и старался подражать ему во всем: когда доходило до высших тонов, я
так же морщился,
как и он, глаза сжимал, рот расширял и кричал с тою
же приятностью,
как и он.
Без лести сказать, дело давно прошедшее, и мы
же с ним всю жизнь провели в ссорах и тяжбах, но именно,
как бы сам пан Кнышевский читал:
так же выводит,
так же понижает,
так же оксии…
Батенька,
как были очень благоразумны, то им первым на мысль пришло: не слепцы ли это поют? Но, расслушав ирмолойное искусство и разительный, окселентующий голос пана Тимофтея,
как сидели в конце стола, встали, чтоб посмотреть, кто это с ним
так сладко поет? Подошли к дверям, увидели и остолбенели… Наконец, чтоб разделить радость свою с маменькою, тут
же у стола стоявшею, отозвались к ней...
Таким побытом продолжалось наше учение, и уже прочие братья: Сидорушка, Офремушка и Егорушка, поступили в школу; а старший брат Петрусь, выучив весь псалтырь, не имел чему учиться. Нанять
же «инспектора» (учителя) батенька находили неудобным тратиться для одного, а располагали приговорить ко всем троим старшим, но я их задерживал:
как стал на первом часе — да ни назад, ни вперед.
Так куда
же было пану Кнышевскому подумать тягаться с батенькою,
так уважаемым и чтимым не только всею полковою старшиною, но и самим ясновельможным паном полковником? Где бы и
как он ни повел дело, все бы дошло до рассудительности пана полковника, который один решал все и всякого рода дела. Мог ли выиграть ничтожный дьячок против батеньки, который был"пан на всю губу"? И потому он и бросил все дело, униженно прося батеньку, чтобы уже ни один паныч не ходил к нему в школу.
Притом
же он,
как ученый, не знал даже вовсе политики. Бывало, когда съест порцию борща, а маменька, бывало, накладывают ему полнехонькую тарелку, — то он, дочиста убрав, еще подносит к маменьке тарелку и просит:"усугубите милости". Спору нет, что маменька любили, чтобы за обедом все ели побольше, и, бывало, приговаривают:"уж наварено,
так ешьте; не собакам
же выкидывать". Но все
же домине Галушкинский поступал против политики.
Домине Галушкинский опешил и не знал, чем решить
такую многосложную задачу,
как сидевшая подле него девка, внимательно осмотрев Петруся, первая подала голос, что панычи могут остаться и что если ему, инспектору, хочется гулять, то и панычам также,"потому что и у них
такая же душа". Прочие девки подтвердили то
же, а за ними и парубки, из коих некоторые из крестьян батенькиных,
так и были к нам почтительны; а были и из казаков, живущих в том
же селе,
как это у нас везде водится.
Брат горбун, раскинув в широком уме своем, тотчас вызвался требуемое поставить — и вышел. Вскоре возвратился он и, к удивлению инспектора и Петруся, принес три курицы, полхлеба и полон сапог пшеничной муки. Все это он, по художеству своему, секретно набрал у ближних спавших соседей;
как же не во что было ему взять муки,
так он — изобретательный ум! — разулся и полон сапог набрал ее. Все эти припасы отданы были стряпухе, готовившей ужин на все общество.
Все пришло в смятение; но великодушный наставник наш все исправил, предложив для
такой необходимости собственные свои деньги, сказав Петрусю:"Постарайтеся, вашиц, поскорее мне их возвратить, прибегая к хитростям и выпрашивая у пани подпрапорной, маменьки вашей, но не открывая,
как, что, где и для чего, но употребляя один лаконизм; если
же не. удастся выманить, то подстерегите, когда их сундучок будет не заперт, да и… что
же? — это ничего.
— Первые годы после нашего супружества, — сказали маменька очень печальным голосом и трогательно подгорюнились рукою, — я была и хороша и разумна. А вот пятнадцать лет, счетом считаю,
как не знаю, не ведаю, отчего я у вас из дур не выхожу. Зачем
же вы меня, дуру, брали? А что правда, я то и говорю, что ваши все науки дурацкие. Вот вам пример: Трушко, также ваша кровь, а мое рождение; но
так так он еще непорочен и телом, и духом, и мыслию,
так он имеет к ним сильное отвращение.
Маменька, не заметив в тонкости состояния духа их, а относя крик их к удивлению, отвечали
таким же меланхоличным тоном,
как батенька при начале разговора:"Это дурак из дураков
так украсил; он не более,
как свинопас!"Маменька
такою аллегориею хотели кольнуть батеньку.
И вот, когда я вошел еще только в прихожую начальника, то уже не решился не быть ничем более,
как начальником училища. Это было окончание вакаций, и родители возвращали сыновей своих из домов в училище. Нужно было вписать явку их, переписать в высший класс… ergo, с чем родители являлись? То-то
же. Я очень благоразумно избрал. И
так решено:"желаю быть начальником училища!"
Меня почтут люди, навещающие меня,
так же,
как и ученого.
Меня и простой сказочник
так же усыпит,
как и лучшая повесть или роман в четырех (уф!) частях.
Притом
же маменька моя правду говаривали: ничто
так человеку не нужно,
как здоровье; с ним можно все и много кушать; а кушая все, поддерживаешь свое здоровье. Пирог сделан для вмещения начинки, а начинка сдабривает пирог;
так и человек с своим желудком. Науки
же — настоящие «глисты»: изнурят и истощат человека, хоть брось.
И тут
как примется,
так на всякое слово все и действуют: и я, и ты, и он;
так же и во множественном.
— Позовите-ка Галушку сюда! —
Так маменька,
как уже известно, называли его, не гневаясь и не в укор. Домине,
как мы по-иностранному называли, они не могли выговорить, потому что не учились иностранным языкам; паном,
как его звали батенька, не хотели от благородной амбиции и говорили:"
Как же вас (то есть батеньку) величать, когда школяр будет пан?"
Кстати еще одно замечание об этом восхитительном напитке — чае. Ведь надобно
же родиться
такому уму,
какой гнездился в необыкновенно большой голове брата Павлуся! Все мы пили чай: и батенька, и маменька, и мы, и сестры, и домине Галушкинский; но никому не пришло
такой счастливой догадки и богатой мысли. Он, выпивши свою чашку и подумавши немного, сказал:"Напиток хорош, но сам по себе пресен очень, — рюмку водки сюда, и все бы исправило".
Что
же делали маменька во время нашего испытания? О! они, по своей материнской горячности, не вытерпели, чтоб не подслушать за дверью; и, быв более всех довольны мною за то, что я один отвечал дельно и
так, что они могли меня понимать, а не
так — говорили они —
как те болваны (то есть братья мои), которые чорт знает что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник и приказали поиграть на гуслях припевающе.
А того батенька и не рассудили, что это были святки, праздники —
какое тут учение? можно ли заниматься делом? надобно гулять, должно веселиться; святки раз в году; не промориться
же в
такие дни над книгами! чудные эти старики! им
как придет
какая мысль,
так они и держатся ее, —
так и батенька поступили теперь: укрепясь в этой мысли, начали раздражаться гневом все более и более, и придумывали,
как наказать детей?
А маменька, оставшися себе одни, начали рассуждать критически, но все вполголоса, все еще потрушивая батеньки, чтоб не воротилися:"
Как же себе хочете,
так и делайте, а я вам другого совета не дам.
Брат Павлусь после отъезда Петруся недолго страдал. Он умер, к огорчению батеньки и маменьки.
Как бы ни было, а все
же их рождение. Батенька решительно полагали, что смерти его причиною домине Галушкинский, рано и преждевременно поведши их на вечерницы; а маменька,
как и всегда, справедливее батеньки заключали, что домине Галушка тем виноват, что часто водил их в это веселое сборище; я
же полагаю, что никто смерти его не виною: она случилась сама по себе.
Такая, видно, Павлусина была натура!..
Я
так же вырос,
как бы и ученый; аппетит у меня,
как и у всякого ученого.
Домине Галушкинский, редкий наставник наш, говаривал, что любовь есть неизъяснимое чувство; приятнее, полезнее и восхитительнее паче прочих горячих напитков;
так же одуряющее самую умнейшую голову, вводящее, правда, часто в дураки: но состояние глупости сей
так приятно,
так восхитительно,
так… Тут у нашего реверендиссиме кровь вступала в лицо, глаза блистали,
как метеоры, он дрожал всем телом, задыхался… и падал в постель, точно
как опьянелый.
Мы с радостью оставили пшеницу и пошли за маменькою в их опочивальню. Они нас усадили на лежанке, поставили разных лакомств и сказали:"Ешьте
же, деточки; пока-то до чего еще дойдет". Мы ели, а маменька мотали нитки: потом спросили меня:"Что, Трушко,
как я вижу,
так тебе хочется жениться?"
— И мое желание
такое есть, и мне лучшей невесточки не надо,
как моя Тетяся, — сказали маменька и поцеловали ее в голову. —
Так что
же будешь делать с Мироном Осиповичем? Вбил себе в голову, чтобы сделать из тебя умного; об одном только и думает; а
Разве, чтоб расшалился,
как Петрусь, и чтобы и тебя
так же окалечили,
как Павлуся?
— По мне, — сказали маменька, — я бы тебя сего
же дня оженила; ужасть
как хочется видеть сыны сына моего, —
так что
же будешь делать с упрямым батенькою твоим?
Мы не знали, что делать с ними; хотели пощекотать в носу,
как делывали батенька в
таком случае, но одна из соседок, видя беду, бросилась и закричала:"воды, воды!"Женщина наша, тут
же стоявшая,
как брызнет на маменьку…
Я думаю, ни один сочинитель не напишет
так жалко,
как маменька приговаривали; а они
же были неграмотные.
Как же щель была вверху дверей,
так они наставили столов, скамеек, и на них взмостились, налегая одна на другую.
Только
какого же промаха дали маменька при этом разговоре с полковником,
так я не науди-вляюсь, а особенно знавши их тонкий ум и природную хитрость, посредством которой они иногда даже и батенькою управляли.
То желудок, чем хочешь, отягощай, все пройдет, можно считать;
как же голову отяготишь грамматиками и арихметиками (маменька, по безграмотству, (не могли правильно называть наук), и они там заколобродят себе,
так уже александрийский лист не поможет.
На
такой странный вопрос, конечно, мы отвечали утвердительно, потому что Петрусь писал бегло, четко и чисто — он был гений во всем — я тоже,
как ни писал, но все
же писал и мог мною написанное читать.
— Ну, когда умеете,
так подпишите
же эти бумаги, — сказал полковник и кликнул: — Тумаков! скажи им, где и
как подписать.
Все это хорошо, что мы немного написали, подумал я: но что
же из того? Где
же обед, на который мы были приглашены и приехали
так торжественно?
Как вот господин полковник, походивши по комнате и покуривши трубки, крикнул:"Давайте
же обедать, уже второй час".
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке вино, те свободно наливали и пили; перед кем
же его не было, тот пил одну воду. Петрусь,
как необыкновенного ума был человек и шагавший быстро вперед, видя, что перед ним нет вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку…
Как же вскрикнет на него полковник, чтобы он не смел
так вольничать и что ему о вине стыдно и думать! Посмотрели бы вы, господин полковник, — подумал я сам себе. —
как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
Как жестокий мой, — точно «руководитель» (он чувствительно вел меня за руку, смеясь над моим страданием), до того забылся и
так сделался дерзок, — против кого
же? — против урожденного, благородной крови Халявского, — что начал меня толкать под бока, чтобы я шел скорее.