Неточные совпадения
Ну, не
наше дело рассуждать, а
знает про то кофейный шелковый платок, который не раз в таком случае слетал с маменькиной головы, несмотря на то, что навязан был на подкапок из синей сахарной бумаги.
— И не говорите мне: все равно! Вы, конечно, глава; но я же не раба ваша, а подружие. В чем другом я вам повинуюся, но в детях — зась!
Знайте: дети не ваши, а
наши. Петрусь на осьмом году, Павлусе не вступно семь лет, а Трушку (это я) что еще? — только стукнуло шесть лет. Какое ему ученье? Он без няньки и пробыть не может. А сколько грамоток истратится, покуда они ваши дурацкие, буки да веди затвердят. Да хотя и выучат что, так, выросши, забудут.
Батенька призадумалися и начали считать по пальцам
наши годы от рождения, коих никогда в точности не
знали, а прибегли к этому верному средству. И видно, что маменькин счет был вереи, потому что они, подумав, почмакав, чем изъявлялась у них досада, и походив по комнате, сказали, что мы еще годик погуляем.
Наши, то есть теперешние, юноши в шестнадцать лет смотрят стариками, твердят, что они
знают свет, испытали людей, видели все, настоящее их тяготит, прошедшее (у шестнадцатилетнего!!!) раздирает душу, будущее ужасает своею безбрежною мрачностью и проч., и проч…
— Видите, какие вы стали неблагодарные, Мирон Осипович! А вспомните, как вы посватались за меня и даже в первые годы супружеской жизни
нашей вы всегда хвалили, что я большая мастерица приготовлять, солить и коптить языки; а теперь уже, через восемнадцать лет, упрекаете меня явно, что я в языках силы не
знаю. Грех вам, Мирон Осипович, за такую фальшь! — И маменька чуть не заплакали: так им было обидно!
Маменька так и помертвели!.. Через превеликую силу могли вступить в речь и принялись было доказывать, что учение вздор, гибель-де
нашим деньгам и здоровью. Можно быть умным, ничего не
зная и, всему научась, быть глупу."Многому ли научились
наши дети? — продолжали они. — Несмотря что сколько мы на них положили кошту пану Тимофтею и вот этому дурню, что по-дурацки научил говорить
наших детей и невинные их уста заставил произносить непонятные слова…"
— Первые годы после
нашего супружества, — сказали маменька очень печальным голосом и трогательно подгорюнились рукою, — я была и хороша и разумна. А вот пятнадцать лет, счетом считаю, как не
знаю, не ведаю, отчего я у вас из дур не выхожу. Зачем же вы меня, дуру, брали? А что правда, я то и говорю, что ваши все науки дурацкие. Вот вам пример: Трушко, также ваша кровь, а мое рождение; но так так он еще непорочен и телом, и духом, и мыслию, так он имеет к ним сильное отвращение.
Долго царствовало между нами молчание. Кто о чем думал — не
знаю; но я все молчал, думая о забытых маковниках. Горесть маменькина не занимала меня. Я полагал, что так и должно быть. Она с нами рассталася, а не я с нею; она должна грустить… Как вдруг брат Петруся, коего быстрый ум не мог оставаться покоен и требовал себе пищи, вдруг спросил наставника
нашего...
Что же делали маменька во время
нашего испытания? О! они, по своей материнской горячности, не вытерпели, чтоб не подслушать за дверью; и, быв более всех довольны мною за то, что я один отвечал дельно и так, что они могли меня понимать, а не так — говорили они — как те болваны (то есть братья мои), которые чорт
знает что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник и приказали поиграть на гуслях припевающе.
—
Знаете что? Сыны
наши уже взрослы, достигли совершенных лет, бороды бреют: жените их, Мирон Осипович!
Кончивши с Тетясею любовные
наши восторги, я приступил притворяться больным. Батенька слепо дались в обман. При них я, лежа под шубами, стонал и охал; а чуть они уйдут, так я и вскочил, и ем, и пью, что мне вздумается. С Тетясею амурюсь, маменька от радости хохочут, сестры — они уже
знали о плане
нашем — припевают нам свадебные песни. Одни только батенька не видели ничего и, приходя проведывать меня, только что сопели от гнева, видя, что им не удается притеснить меня.
Мы не
знали, что делать с ними; хотели пощекотать в носу, как делывали батенька в таком случае, но одна из соседок, видя беду, бросилась и закричала:"воды, воды!"Женщина
наша, тут же стоявшая, как брызнет на маменьку…
Если бы они жили в
наш век, когда нет стыда женщинам
знать грамоту, то, я думаю, из них был бы такой сочинитель, что ну!
Маменька очень обрадовались, что дочь их понравилась такому достойному человеку, и потом с полковником располагали, когда сделать свадьбу и прочее, и тут уже, кстати, начали расспрашивать: кто жених, как зовут, откуда, что имеет, не имеет ли дурных качеств, то есть не пьяница ли он, не игрок ли, не буян ли и прочее такое. В
наш век прямо обо всем таком старались
узнавать всегда до свадьбы, чтобы после не тужить.
После уже
узнал я, что, когда маменька скончалась, то сестер забрала к себе
наша одна тетушка, и Тетясю тоже, да там отдала сестру Софийку замуж, и Тетясю тоже…
Получив такой урок, и хотя дан был незавидною девушкою, я решился им воспользоваться: авось устрою судьбу. Но… почем
знаешь, чего не
знаешь! мудрое изречение
нашего времени.
Итак Кузьма, из усердия ко мне, оставлял жену и пятерых детей, пускался, по
нашему расчету, на край света. В отраду себе, просил заказать ему платья, какие он сам
знает, чтоб не стыдно было показаться среДй чужих людей. Я ему дал полную волю.
— Куда нам в этакую даль? — вскричал я, видя, что уже стемнело, и
знав, по перочинным ножичкам, что подписанный на них Лондон — город чужой и не в
нашем государстве: так можно ли пускаться в него к ночи?
Слово за словом, мы разговорились, и очень. Он мне сказал, что он из
нашей Малороссийской подсолнечной и родом из Переяслава, учился в тех же школах, где и я, и
знает очень домине Галушкинского. Слыхал о
нашей фамилии и сказал, что счастье мое, что я попался ему в руки, как земляку, а то другие нагрели бы около меня руки.
— Я и сам не
знаю, сколько мне угодно, а отвесь, голубчик, сколько нужно на две персоны для вареников! — сказал я, желая полакомить
нашею земельскою пищею верного моего Кузьму.
— Чорт
знает что: ни мыло, ни сало! — сказал он решительно. Долго мы, советовавшись, не придумали, как с этим сыром делать вареники. После того уже
узнали, что в Петербурге, где все идет деликатно и манерно,
наш настоящий сыр называется «творог». Но уже нас с Кузьмою не поддели, и мы решились оставаться без вареников. То-то чужая сторона!
А Петрусь префлегматично стоял себе внизу, хохотал и только
знал, что на все
наши требования и оханья прекрасного пола отвечал:"А мне что за дело?.. мне все равно… мне нужды нет!.."
Не
знаю, что бы из такой сладостной жизни
нашей произошло, если бы не последовала перемена.
Сам не
знаю, как мы скоро уложились и собрались. Не успел я опомниться, как уже обоз отправлен был, как уже
наша венская коляска у крыльца, моя милая