Неточные совпадения
Всякий, кто
чувствует себя в силах, обязан составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого Государства.
Я пишу это и
чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит
в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его от
себя и положить к ногам Единого Государства.
Это, конечно, было естественно: я увидел там отраженным
себя. Но было неестественно и непохоже на меня (очевидно, это было удручающее действие обстановки) — я определенно
почувствовал себя пойманным, посаженным
в эту дикую клетку,
почувствовал себя захваченным
в дикий вихрь древней жизни.
Да, теперь именно так: я
чувствую там,
в мозгу, какое-то инородное тело — как тончайший ресничный волосок
в глазу: всего
себя чувствуешь, а вот этот глаз с волоском — нельзя о нем забыть ни на секунду…
Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение, по-видимому,
в том, что
в древности, когда все это совершалось не во имя Единого Государства, осужденные, понятно,
чувствовали себя вправе сопротивляться, и руки
в них обычно сковывались цепями).
Все это — под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про
себя скандирую колеса — и стихи (его вчерашняя книга). И
чувствую: сзади, через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает
в развернутую страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое… он! Не хотелось мешать ему — и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут — не знаю: когда я входил
в вагон — его как будто не было.
Это незначительное само по
себе происшествие особенно хорошо подействовало на меня, я бы сказал: укрепило. Так приятно
чувствовать чей-то зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага. Пусть это звучит несколько сентиментально, но мне приходит
в голову опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали древние. Как много из того, о чем они только мечтали,
в нашей жизни материализовалось.
И вот — 21.30.
В комнате слева — спущены шторы.
В комнате справа — я вижу соседа: над книгой — его шишковатая, вся
в кочках, лысина и лоб — огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне — после всего — с нею, с О? И справа — ясно
чувствую на
себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу — ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется — эти строки обо мне.
Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И вот вдруг — у вас странное ощущение: руки — посторонние, мешают, и я ловлю
себя на том, что нелепо, не
в такт шагам, размахиваю руками. Или вдруг — непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея — закована. И я бегу, бегу все быстрее и спиною
чувствую: быстрее за мною тень, и от нее — никуда, никуда…
— Пусть! Но ведь я же
почувствую — я
почувствую его
в себе. И хоть несколько дней… Увидеть — только раз увидеть у него складочку вот тут — как там — как на столе. Один день!
А раскрыть их — я теперь
чувствую себя обязанным, просто даже как автор этих записей, не говоря уже о том, что вообще неизвестное органически враждебно человеку, и homo sapiens — только тогда человек
в полном смысле этого слова, когда
в его грамматике совершенно нет вопросительных знаков, но лишь одни восклицательные, запятые и точки.
Вот я — сейчас
в ногу со всеми — и все-таки отдельно от всех. Я еще весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что прогрохотал древний железный поезд. Я
чувствую себя. Но ведь
чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб — их будто и нет. Разве не ясно, что личное сознание — это только болезнь?
Я молчал. На лице у меня — что-то постороннее, оно мешало — и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою руку — и у
себя на руке я
почувствовал ее губы… Это — первый раз
в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее — такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
Я
чувствовал: бледнею — и вот сейчас все увидят это… Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я заперся
в себя, как
в древнем непрозрачном доме — я завалил дверь камнями, я завесил окна…
Я поднялся к
себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все
в одном и том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток…
В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины на лбу — ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я
чувствую: эти желтые строки — обо мне.
Неточные совпадения
Стародум(видя
в тоске г-жу Простакову). Сударыня! Ты сама
себя почувствуешь лучше, потеряв силу делать другим дурно.
Стародум(целуя сам ее руки). Она
в твоей душе. Благодарю Бога, что
в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб
чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
— Казар-р-мы! —
в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство
чувствовало себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем…
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все
чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам
собою вследствие недостатка питания.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы
в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что
почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.