Неточные совпадения
Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то,
что испытывает женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы
надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства.
Но, дорогие,
надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда,
что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша). Если люди метались по земле из конца в конец, так это только во времена доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
Вот
что: представьте себе — квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему
надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете, квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том,
что у него все четыре угла равны: он этого уже просто не видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это — равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище,
чем бином Ньютона.
Помню — я весь дрожал. Вот — ее схватить — и уж не помню
что…
Надо было что-нибудь — все равно
что — сделать. Я машинально раскрыл свою золотую бляху, взглянул на часы. Без десяти 17.
Зеркало у меня висело так,
что смотреться в него
надо было через стол: отсюда, с кресла, я видел только свой лоб и брови.
Вдруг ясно чувствую: до
чего все опустошено, отдано. Не могу, нельзя.
Надо — и нельзя. Губы у меня сразу остыли…
— В
чем дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает
что! Этак мы скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего на рога) — я вам говорил:
надо у всех — у всех фантазию… Экстирпировать фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия…
— Вы? Здесь? — и ножницы его так и захлопнулись. А я — я будто никогда и не знал ни одного человеческого слова: я молчал, глядел и совершенно не понимал,
что он говорил мне. Должно быть,
что мне
надо уйти отсюда; потому
что потом он быстро своим плоским бумажным животом оттеснил меня до конца этой, более светлой части коридора — и толкнул в спину.
Ну да, ясно: чтобы установить истинное значение функции —
надо взять ее предел. И ясно,
что вчерашнее нелепое «растворение во вселенной», взятое в пределе, есть смерть. Потому
что смерть — именно полнейшее растворение меня во вселенной. Отсюда, если через «Л» обозначим любовь, а через «С» смерть, то Л=f(С), т. е. любовь и смерть…
Завтра — День Единогласия. Там, конечно, будет и она, увижу ее, но только издали. Издали — это будет больно, потому
что мне
надо, меня неудержимо тянет, чтобы — рядом с ней, чтобы — ее руки, ее плечо, ее волосы… Но я хочу даже этой боли — пусть.
На эстраде поэт читал предвыборную оду, но я не слышал ни одного слова: только мерные качания гекзаметрического маятника, и с каждым его размахом все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах одно лицо за другим — как страницы — и все еще не вижу того единственного, какое я ищу, и его
надо скорее найти, потому
что сейчас маятник тикнет, а потом —
—
Что — в любой момент? — и тотчас же понял — ч т о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: — Не
надо об этом, никогда не говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь,
что это тот я, прежний, а теперь…
— Но ты не знал и только немногие знали,
что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши.
Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
— Дети — единственно смелые философы. И смелые философы — непременно дети. Именно так, как дети, всегда и
надо: а
что дальше?
— Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть — энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, — разве не ясно,
что только разности — разности — температур, только тепловые контрасты — только в них жизнь. А если всюду, по всей вселенной, одинаково теплые — или одинаково прохладные тела… Их
надо столкнуть — чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы — столкнем.
Это было естественно, этого и
надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох —
что все кругом оробели, притихли. А мне — мне показалось даже легче под этим фантастическим, немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог — и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое…
Еще одна минута — из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке — закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о чем-то, о
чем нельзя, о
чем сейчас — не
надо. И я все нежнее, все жесточе сжимаю ее — все ярче синие пятна от моих пальцев…
Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда — я перешагнул через него и побежал — потому
что я уже не мог, мне
надо было сделать все скорее, иначе — я чувствовал — сломаюсь, прогнусь, как перегруженный рельс…
— Я вас понимаю, вполне понимаю, — сказал он. — Но все-таки успокойтесь: не
надо. Все это вернется, неминуемо вернется. Важно только, чтобы все узнали о моем открытии. Я говорю об этом вам первому: я вычислил,
что бесконечности нет!
Неточные совпадения
Легко вдруг стало: чудилось, //
Что кто-то наклоняется // И шепчет
надо мной: // «Усни, многокручинная!
Замолкла Тимофеевна. // Конечно, наши странники // Не пропустили случая // За здравье губернаторши // По чарке осушить. // И видя,
что хозяюшка // Ко стогу приклонилася, // К ней подошли гуськом: // «
Что ж дальше?» // — Сами знаете: // Ославили счастливицей, // Прозвали губернаторшей // Матрену с той поры… //
Что дальше? Домом правлю я, // Ращу детей… На радость ли? // Вам тоже
надо знать. // Пять сыновей! Крестьянские // Порядки нескончаемы, — // Уж взяли одного!
А если и действительно // Свой долг мы ложно поняли // И наше назначение // Не в том, чтоб имя древнее, // Достоинство дворянское // Поддерживать охотою, // Пирами, всякой роскошью // И жить чужим трудом, // Так
надо было ранее // Сказать…
Чему учился я? //
Что видел я вокруг?.. // Коптил я небо Божие, // Носил ливрею царскую. // Сорил казну народную // И думал век так жить… // И вдруг… Владыко праведный!..»
Сперва понять вам
надо бы, //
Что значит слово самое: // Помещик, дворянин.
У каждого крестьянина // Душа
что туча черная — // Гневна, грозна, — и
надо бы // Громам греметь оттудова, // Кровавым лить дождям, // А все вином кончается. // Пошла по жилам чарочка — // И рассмеялась добрая // Крестьянская душа! // Не горевать тут надобно, // Гляди кругом — возрадуйся! // Ай парни, ай молодушки, // Умеют погулять! // Повымахали косточки, // Повымотали душеньку, // А удаль молодецкую // Про случай сберегли!..