Неточные совпадения
Но я готов,
так же как каждый,
или почти каждый, из нас. Я готов.
В сущности, это «увы» было совершенно уместно. Но опять что-то
такое на лице у ней
или в голосе…
Я верю — вы поймете, что мне
так трудно писать, как никогда ни одному автору на протяжении всей человеческой истории: одни писали для современников, другие — для потомков, но никто никогда не писал для предков
или существ, подобных их диким, отдаленным предкам…
И тут вдруг почему-то опять этот нелепый сон —
или какая-то неявная функция от этого сна. Ах да, вчера
так же на аэро — спуск вниз. Впрочем, все это кончено: точка. И очень хорошо, что я был с нею
так решителен и резок.
— А главное — я с вами совершенно спокойна. Вы
такой милый — о, я уверена в этом, — вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я — пью ликер, я — курю. Вы будете больны —
или вы будете заняты —
или уж не знаю что. Больше: я уверена — вы сейчас будете пить со мной этот очаровательный яд…
Нет: точка. Все это — пустяки, и все эти нелепые ощущения — бред, результат вчерашнего отравления… Чем: глотком зеленого яда —
или ею? Все равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться и сбиться человеческий —
такой точный и острый — разум. Тот разум, который даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой — посредством…
На плоскости бумаги, в двухмерном мире — эти строки рядом, но в другом мире… Я теряю цифроощущение: 20 минут — это может быть 200
или 200 000. И это
так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати — и с любопытством смотрели, как вы, вы же — корчитесь на этой кровати.
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это было именно
так. А разве весь день с самого утра не был полон невероятностей, разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если
так — не все ли равно: одной нелепостью больше
или меньше? Кроме того, я уверен: раньше
или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
И может быть, как раз сию минуту, ровно в 22, когда я пишу это — она, закрывши глаза,
так же прислоняется к кому-то плечом и
так же говорит кому-то: «Ты любишь?» Кому? Кто он? Этот, с лучами-пальцами,
или губастый, брызжущий R?
Или S?
S… Почему все дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие, как по лужам, шаги? Почему он все дни за мной — как тень? Впереди, сбоку, сзади, серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но она все
так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть может, эта пуповина — она, I? Не знаю.
Или, быть может, им, Хранителям, уже известно, что я…
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь — земли нет, о земле забываешь, земля
так же далеко от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера?
Так я живу теперь, в лицо — вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же земля существует, раньше
или позже — надо спланировать на нее, и я только закрываю глаза перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя — имя О-90…
И страннее, противоестественнее всего, что пальцу вовсе не хочется быть на руке, быть с другими:
или — вот
так, одному,
или…
Ну да, мне уж больше нечего скрывать:
или вдвоем с нею — с той, опять
так же переливая в нее всего себя сквозь плечо, сквозь сплетенные пальцы рук…
Когда я поднялся в комнату и повернул выключатель — я не поверил глазам: возле моего стола стояла О.
Или вернее, — висела:
так висит пустое, снятое платье — под платьем у нее как будто уж не было ни одной пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.
Есть идеи глиняные — и есть идеи, навеки изваянные из золота
или драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только капнуть на него сильнодействующей кислотой. Одну из
таких кислот знали и древние: reductio ad finem. Кажется, это называлось у них
так; но они боялись этого яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное, хоть игрушечное небо, чем синее ничто. Мы же — слава Благодетелю — взрослые, и игрушки нам не нужны.
— Я не могу
так, — сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу
так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не сказала мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор —
или, может быть, ничего этого не было?
Я с трудом держу перо в руках:
такая неизмеримая усталость после всех головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились спасительные вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова, в диком состоянии свободы — как наши далекие предки? Неужели нет Благодетеля? Против… в День Единогласия — против? Мне за них стыдно, больно, страшно. А впрочем, кто «они»? И кто я сам: «они»
или «мы» — разве я — знаю?
Там, внизу, пенятся, мчатся, кричат. Но это далеко, и все дальше, потому что она смотрит на меня, она медленно втягивает меня в себя сквозь узкие золотые окна зрачков.
Так — долго, молча. И почему-то вспоминается, как однажды сквозь Зеленую Стену я тоже смотрел в чьи-то непонятные желтые зрачки, а над Стеной вились птицы (
или это было в другой раз).
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены.
Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует?
Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом замрут…
И опять: я понимаю этот уголь…
или не то: чувствую его —
так же, как, не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) — и чувствую, что все дышат вместе — и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над Стеной…
Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков,
так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света — какую-нибудь Атлантиду, и там — небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев,
или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, — словом,
такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью.
— Мефи? Это — древнее имя, это — тот, который… Ты помнишь: там, на камне — изображен юноша…
Или нет: я лучше на твоем языке,
так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире — энтропия и энергия. Одна — к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая — к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии — наши
или, вернее, — ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы…
—
Так держать, — крикнул я в машину, —
или не я, а тот самый граммофон во мне — и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, — побежал вниз, искать…