Неточные совпадения
Я, Д-503, строитель «Интеграла», — я
только один из математиков Единого Государства. Мое привычное к цифрам перо не в силах создать музыки ассонансов и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю — точнее, что мы думаем (именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а
если так, то разве это не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет — верю и знаю.
Я люблю — уверен, не ошибусь,
если скажу: мы любим
только такое вот, стерильное, безукоризненное небо.
И дальше сам с собою: почему красиво? Почему танец красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе. И
если верно, что наши предки отдавались танцу в самые вдохновенные моменты своей жизни (религиозные мистерии, военные парады), то это значит
только одно: инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку, и мы в теперешней нашей жизни —
только сознательно…
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша).
Если люди метались по земле из конца в конец, так это
только во времена доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
— Милый Д,
если бы
только вы,
если бы…
Бегом через знакомые полутесные гулкие комнаты — почему-то прямо туда, в спальню. Уже у дверей схватился за ручку и вдруг: «А
если она там не одна?» Стал, прислушался. Но слышал
только: тукало около — не во мне, а где-то около меня — мое сердце.
Но вот что:
если этот мир —
только мой, зачем же он в этих записях? Зачем здесь эти нелепые «сны», шкафы, бесконечные коридоры? Я с прискорбием вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы в честь Единого Государства — у меня выходит какой-то фантастический авантюрный роман. Ах,
если бы и в самом деле это был
только роман, а не теперешняя моя, исполненная иксов, и падений, жизнь.
Однажды в детстве, помню, нас повели на аккумуляторную башню. На самом верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу — точки-люди, и сладко тикнуло сердце: «А что,
если?» Тогда я
только еще крепче ухватился за поручни; теперь — я прыгнул вниз.
Что,
если сегодняшнее, в сущности, маловажное происшествие, — что,
если все это
только начало,
только первый метеорит из целого ряда грохочущих горящих камней, высыпанных бесконечностью на наш стеклянный рай?
Потому что я знаю (пусть это кощунство, но это так): праздник
только с нею,
только тогда,
если она будет рядом, плечом к плечу.
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы,
если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это
только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом замрут…
И потом,
если уж это будет неизбежно — можно будет направить вниз дула двигателей и одной
только их работой…
— Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть — энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, — разве не ясно, что
только разности — разности — температур,
только тепловые контрасты —
только в них жизнь. А
если всюду, по всей вселенной, одинаково теплые — или одинаково прохладные тела… Их надо столкнуть — чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы — столкнем.
Вот
если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко — край, один
только шаг — и от вас останется
только сплющенный, исковерканный кусок мяса.
Одну секунду во мне — то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола — она рядом с I, разъяренная… Но
только секунду — и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает,
если в яркий день вы, входя в комнату, по рассеянности повернули выключатель — лампочка загорелась, но как будто ее и нет — такая смешная, бедная, ненужная…
Я увидел на столе листок — последние две страницы вчерашней моей записи: как оставил их там с вечера — так и лежали.
Если бы она видела, что я писал там… Впрочем, все равно: теперь это —
только история, теперь это — до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль…
Нелепое чувство — но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое — потому что этот мой долг — еще одно преступление. Нелепое — потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление — не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит
только от основной логической посылки. И
если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка…
И вот — жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь. Как
если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но
только видите: трубы немые, тишина. Такое было — немое — солнце.
Как
если бы черные, точные буквы на этой странице — вдруг сдвинулись, в испуге расскакались какая куда — и ни одного слова,
только бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице — вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа — прямо, назад, наискось, поперек.
И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так (Его рука сжалась:
если бы в ней был камень — из камня брызнул бы сок), когда уже осталось
только освежевать добычу и разделить ее на куски, — в этот самый момент вы — вы…
Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это
только теперь) была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял:
если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) — оставить свои записки в законченном виде.
Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь это вам кажется
только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я был счастлив, сударыня,
если б мог прижать вас в свои объятия.
Хлестаков. Черт его знает, что такое,
только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят,
если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов!
Если хоть одного из них впустите, то…
Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Хлестаков. Право, как будто и не ел;
только что разохотился.
Если бы мелочь, послать бы на рынок и купить хоть сайку.
Судья тоже, который
только что был пред моим приходом, ездит
только за зайцами, в присутственных местах держит собак и поведения,
если признаться пред вами, — конечно, для пользы отечества я должен это сделать, хотя он мне родня и приятель, — поведения самого предосудительного.