Неточные совпадения
Все это без улыбки, я бы даже
сказал, с некоторой почтительностью (может
быть, ей известно, что я — строитель «Интеграла»). Но не знаю — в глазах или бровях — какой-то странный раздражающий икс, и я никак не могу его поймать, дать ему цифровое выражение.
Уж лучше бы молчала — это
было совершенно ни к чему. Вообще эта милая О… как бы
сказать… у ней неправильно рассчитана скорость языка, секундная скорость языка должна
быть всегда немного меньше секундной скорости мысли, а уже никак не наоборот.
Смешная. Ну что я мог ей
сказать? Она
была у меня только вчера и не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день послезавтра. Это просто все то же самое ее «опережение мысли» — как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе.
Я уверен, дикарь глядел на «пиджак» и думал: «Ну к чему это? Только обуза». Мне кажется, точь-в‑точь так же
будете глядеть и вы, когда я
скажу вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны не
был за Зеленой Стеною.
И дальше — я опять не помню, очень возможно потому, что… Ну, да
скажу прямо: потому что к «рояльному» ящику подошла она — I-330. Вероятно, я
был просто поражен этим ее неожиданным появлением на эстраде.
— Знаете что, —
сказала I, — выйдите на минуту в соседнюю комнату. — Голос ее
был слышен оттуда, изнутри, из-за темных окон-глаз, где пылал камин.
Она подошла к статуе курносого поэта и, завесив шторой дикий огонь глаз, там, внутри, за своими окнами,
сказала на этот раз, кажется, совершенно серьезно (может
быть, чтобы смягчить меня),
сказала очень разумную вещь...
–…И все нумера обязаны пройти установленный курс искусства и наук… — моим голосом
сказала I. Потом отдернула штору — подняла глаза: сквозь темные окна пылал камин. — В Медицинском Бюро у меня
есть один врач — он записан на меня. И если я попрошу — он выдаст вам удостоверение, что вы
были больны. Ну?
Ровно в 17 я
был на лекции. И тут почему-то вдруг понял, что
сказал старухе неправду: I
была там теперь не одна. Может
быть, именно это — что я невольно обманул старуху — так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна: вот в чем дело.
— Да ведь и правда я болен, —
сказал я очень радостно (тут совершенно необъяснимое противоречие: радоваться
было нечему).
Снова медленный, тяжкий жест — и на ступеньках Куба второй поэт. Я даже привстал:
быть не может! Нет, его толстые, негрские губы, это он… Отчего же он не
сказал заранее, что ему предстоит высокое… Губы у него трясутся, серые. Я понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей — но все же: так волноваться…
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или нет, нет — не там: позже, когда мы уже
были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, — она
сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» — сегодня, и все — на крыльях, день — летит, и наш «Интеграл» уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них — салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
Я пожал плечами. Я с наслаждением — как будто она
была во всем виновата — смотрел на ее синие, полные до краев глаза — медлил с ответом. И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову,
сказал...
— Нет, нет, что вы, — поторопился я
сказать (вблизи в самом деле ясно, что ничего похожего на жабры нет, и у меня о жабрах — это
было совершенно неуместно).
— Может
быть, в этот день… — остановилась, и брови еще темнее. Взяла мою руку, крепко сжала ее. —
Скажи, ты меня не забудешь, ты всегда
будешь обо мне помнить?
— Я не могу так, —
сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не
сказала мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может
быть, ничего этого не
было?
Разумеется, это непохоже на беспорядочные, неорганизованные выборы у древних, когда — смешно
сказать — даже неизвестен
был заранее самый результат выборов. Строить государство на совершенно неучитываемых случайностях, вслепую — что может
быть бессмысленней? И вот все же, оказывается, нужны
были века, чтобы понять это.
Должно
быть, что-нибудь в этом роде я
сказал I. Она засмеялась...
— Слушай: я пришла
сказать тебе, что, может
быть, мы уже последние дни… Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
Он подбежал к нам, остановился, сопел — как воздушный насос — и не мог
сказать ни слова: должно
быть, бежал во всю мочь.
— Да, —
сказал я, — и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него — тень на мостовой. И понимаете: тень светится. И мне кажется — ну вот я уверен — завтра совсем не
будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце — сквозь все…
Потом минуту, две — нелепо жду какого-то чуда,
быть может — зазвонит телефон,
быть может, она
скажет, чтоб…
За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять — пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется, что вот только сейчас закрылась за ней дверь и еще можно догнать ее, схватить за руки — и, может
быть, она засмеется и
скажет…
И вдруг… Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон — вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты… Так сейчас: на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны, и на одном: буква Ф и какие-то цифры… Во мне они — сцепились в один клубок, и я даже сейчас не могу
сказать, что это
было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли вскрикнула…
И тогда я — захлебываясь, путаясь — все что
было, все, что записано здесь. О себе настоящем, и о себе лохматом, и то, что она
сказала тогда о моих руках — да, именно с этого все и началось, — и как я тогда не хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там — за Стеною…
Он отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он хотел
было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.