Неточные совпадения
— Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич!
Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил
тебе, что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем — бог весть!
— Уж
не прозяб ли
ты, боярин? — спросил другой испуганным голосом.
— Как, Юрий Дмитрич! чтоб я, твой верный слуга,
тебя покинул? Да на то ли я вскормлен отцом и матерью? Нет, родимый, если
ты не можешь идти, так и я
не тронусь с места!
— Точно,
ты не ошибаешься.
—
Не греши, Алексей, бог милостив! Посмотри хорошенько: разве
ты не видишь, что здесь снег укатан и наши лошади
не вязнут: ведь это дорога.
— Алексей, побойся бога! Разве
ты не крещеный?
— Да послушай, Юрий Дмитрич: за
тебя я готов в огонь и воду —
ты мой боярин, а умирать за всякого прохожего
не хочу; дело другое отслужить по нем панихиду, пожалуй!..
— Как бы снег
не так валил, то нам бы и думать нечего. Эй
ты, мерзлый! Полно, брат, гарцевать, сиди смирнее! Ну, теперь отлегло от сердца; а давеча пришлось было так жутко, хоть тут же ложись да умирай… Ахти, постой-ка: никак, дорога пошла направо. Мы опять едем целиком.
Гой
ты море, море синее!
Ты разгулье молодецкое!
Ты прости, моя любимая,
Красна девица-душа!
Не трепать рукою ласковой
Щеки алые твои:
А трепать ли молодцу
Мне широким веслом
Волгу-матушку…
— Зачем же
ты не пристал к войску гетмана Жолкевского?
— Добровольно! Хороша воля, когда над
тобой стоят с дубиною… нехотя закричишь: давай нам королевича Владислава! Нет, господин честной,
не пановать над Москвою этому иноверцу. Дай только русским опериться!
— Сюда, Юрий Дмитрич, сюда! Вот и плетень! Тише, боярин, тише! околица должна быть левее — здесь. Ну, слава
тебе господи! — продолжал он, отворяя ворота. — Доехали!.. и вовремя: слышишь ли, как опять завыл ветер? Да пусть теперь бушует, как хочет; нам и горюшки мало: в избе
не озябнем.
— Разве
ты не слышишь? — сказал земский. — И чему дивиться? Плетью обуха
не перешибешь; да и что нам, мелким людям, до этого за дело?
— Послушай, товарищ, — сказал стрелец, посмотрев молча несколько времени на земского, — кажется,
ты не о двух головах!
— А то, любезный, что другой у
тебя не останется, как эту сломят. Ну, пристало ли земскому ярыжке говорить такие речи о князе Пожарском? Я человек смирный, а у другого бы
ты первым словом подавился! Я сам видел, как князя Пожарского замертво вынесли из Москвы. Нет, брат, он
не побежит первый, хотя бы повстречался с самим сатаною, на которого, сказать мимоходом,
ты с рожи-то очень похож.
— Потише, хозяин, потише! — сказал земский. — Боярин Шалонский помолвил дочь свою за пана Гонсевского, который теперь гетманом и главным воеводою в Москве: так
не худо бы иным прочим держать язык за зубами. У гетмана руки длинные, а Балахна
не за тридевять земель от Москвы, да и сам боярин шутить
не любит: неравно прилучится
тебе ехать мимо его поместьев с товарами, так смотри, чтоб
не продать с накладом!
— Жаль, хозяин, — продолжал земский, — что у
тебя в повозках, хоть, кажется, в них и много клади, — прибавил он, взглянув в окно, —
не осталось никаких товаров:
ты мог бы их все сбыть. Боярин Шалонский и богат и тороват. Уж подлинно живет по-барски: хоромы — как царские палаты, холопей полон двор, мяса хоть
не ешь, меду хоть
не пей; нечего сказать — разливанное море! Чай, и вы о нем слыхали? — прибавил он, оборотясь к хозяину постоялого двора.
— А вот что, родимый. Сосед наш, убогий помещик, один сын у матери. Ономнясь боярин зазвал его к себе пображничать: что ж, батюшка?.. для своей потехи зашил его в медвежью шкуру, да и ну травить собакою! И, слышь
ты, они, и барин и собака, так остервенились, что насилу водой разлили. Привезли его, сердечного, еле жива, а бедная-то барыня уж вопила, вопила!.. Легко ль! неделю головы
не приподымал!
— Ах
ты простоволосая! — сказал земский. — Да кому ж и тешить боярина, как
не этим мелкопоместным? Ведь он их поит и кормит да уму-разуму научает. Вот хотя и ваш Васьян Степанович, давно ли кричал: «На что нам польского королевича!» — а теперь небойсь
не то заговорил!..
— А что, — спросил Кирша у хозяина, — чай, проезжие гости
не все у
тебя приели?
—
Не хлопочи, тетка, — сказал Алексей, войдя в избу, — в этой кисе есть что перекусить. Вот
тебе пирог да жареный гусь, поставь в печь… Послушайте-ка, добрые люди, — продолжал он, обращаясь к проезжим, — у кого из вас гнедой конь с длинной гривою?
— А вот так же, хозяин, как вижу теперь, что у
тебя в этой фляжке романея.
Не правда ли?
— Где? Как бы
тебе сказать?..
Не припомню… у меня морозом всю память отшибло.
— Что
ты, бог с
тобою! — вскричала хозяйка. — Да разве нам белый свет опостылел! Станем мы ловить разбойника! Небойсь ваш губной староста
не приедет гасить, как товарищи этого молодца зажгут с двух концов нашу деревню! Нет, кормилец, ступай себе, лови его на большой дороге; а у нас в дому
не тронь.
— Дура! — сказал стрелец. — Да разве
ты не боишься, что он вас ограбит?
— Ах
ты голова, голова! То ли теперь время, чтоб хватать разбойников? Теперь-то им и житье: все их боятся, а ловить их некому. Погляди, какая честь будет этому проезжему: хозяин с него и за постой
не возьмет.
— Слушай, поляк, — сказал незнакомый твердым голосом, — постоялый двор
не для
тебя одного выстроен; а если
тебе тесно, так убирайся сам отсюда.
— Нет, господа честные, прошу у меня
не буянить, — сказал хозяин. — А
ты, добрый человек, никак, забыл, что хотел чем свет ехать? Слышишь, вторые петухи поют?
— Ага! догадался! — сказал поляк, садясь в передний угол. — Счастлив
ты, что унес ноги, а
не то бы я с
тобою переведался. Hex их вшисци дьябли везмо! Какие здесь буяны! Видно,
не были еще в переделе у пана Лисовского.
— Ага! так это
ты, ясновельможный? Прошу покорно, чего злые люди
не выдумают! Ведь точно говорят, что Лисовский
тебя поколотил и что если б на другой день
ты не бежал в Москву, то он для острастки других непременно бы
тебя повесил.
— Быть
не может, чтоб у
тебя ничего
не осталось. Гей, Нехорошко! — продолжал он, взглянув на одного из казаков. — Пошарь-ка в печи:
не найдешь ли чего-нибудь.
— Я уж
тебе сказал, что
не хочу.
—
Не прогневайся:
ты сейчас говорил, что для поляков нет ничего заветного, то есть: у них в обычае брать чужое,
не спросясь хозяина… быть может; а мы, русские, — хлебосолы, любим потчевать: у всякого свой обычай. Кушай, пан!
— И
не отстану до тех пор, пока
ты не съешь всего гуся.
— Слушайте, товарищи! — продолжал Юрий. — Если кто из вас тронется с места, пошевелит одним пальцем, то я в тот же миг размозжу ему голову. А
ты, ясновельможный, прикажи им выйти вон, я угощаю одного
тебя. Ну, что ж
ты молчишь?.. Слушай, поляк! Я никогда
не божился понапрасну; а теперь побожусь, что
ты не успеешь перекреститься, если они сейчас
не выйдут. Долго ль мне дожидаться? — прибавил он, направляя дуло пистолета прямо в лоб поляку.
—
Не уходи, пан, — сказал он, — я сейчас еду, и
ты можешь остаться и буянить здесь на просторе сколько хочешь. Прощай, Кирша!
— Нет, боярин, прошу
не прогневаться, — сказал запорожец, — я по милости твоей гляжу на свет божий и
не отстану от
тебя до тех пор, пока
ты сам меня
не прогонишь.
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так
ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он, обращаясь к поляку, который,
не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что
не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца,
не попустят никакому забияке, хотя бы он был и поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
— И теплее, боярин; а здесь так ветром насквозь и прохватывает. Ну, Юрий Дмитрич, — продолжал Алексей, радуясь, что господин его начал с ним разговаривать, — лихо же
ты отделал этого похвальбишку поляка! Вот что называется — угостить по-русски! Чай, ему недели две есть
не захочется. Однако ж, боярин, как мы выезжали из деревни, так в уши мне наносило что-то неладное, и
не будь я Алексей Бурнаш, если теперь вся деревушка
не набита конными поляками.
— И, Алексей, побойся бога! Неужели
ты думаешь, что тот, кто по милости нашей глядит на свет божий,
не посовестится…
— Эх, боярин! захотел
ты совести в этих чертях запорожцах; они навряд и бога-то знают, окаянные! Станет запорожский казак помнить добро! Да он, прости господи, отца родного продаст за чарку горелки. Ну вот, кажется, и просека. Ай да лесок! Эка трущоба — зги божьей
не видно! То-то приволье, боярин: есть где поохотиться!.. Чай, здесь медведей и всякого зверя тьма-тьмущая!
— Ну,
не говорил ли я
тебе, что это Кирша? — сказал он Алексею.
— За труса Копычинского, — продолжал Кирша, — они бы
не вступились, да он уверил их, что
ты враг поляков и везешь казну в Нижний Новгород.
— Что
ты, что
ты, Зарезушка? — сказал Кирша, погладив его ласково рукою. — Что с
тобою сделалось? Уж
не почуял ли
ты красного зверя? Кой прах! Да что
ты ко мне так прижимаешься?.. Неужели… да нет! Я и пеший насилу сквозь эту дичь продирался… Однако ж и мне кажется… уж
не медведь ли?.. Нет, черт возьми!.. Молчать, Зарез!
—
Ты так же, бывало, сторожил мой дом, да
не так легко было
тебя задобрить!» С первого взгляда запорожец уверился, что в избе никого
не было; но затопленная печь, покрытый ширинкою стол и початый каравай хлеба, подле которого стоял большой кувшин с брагою, — все доказывало, что хозяин отлучился на короткое время.
— Да, батюшка! Ей самой некогда перемолвить с
тобой словечка, так просила меня… О, ох, родимый! сокрушила ее дочка боярская, Анастасья Тимофеевна. Бог весть, что с ней поделалось: плачет да горюет — совсем зачахла. Боярину прислали из Москвы какого-то досужего поляка — рудомета, что ль?..
не знаю; да и тот толку
не добьется. И нашептывал, и заморского зелья давал, и мало ли чего другого — все проку нет. Уж
не с дурного ли глазу ей такая немочь приключилась? Как
ты думаешь, Архип Кудимович?
— Поговори, родимый, поговори: ум хорошо, а два лучше. Ну, батюшка, теперь и я
тебе челом!
Не оставь меня, горемычную! Ведь и у меня есть до
тебя просьба.
—
Тебя умудрил господь, Архип Кудимович;
ты всю подноготную знаешь: лошадь ли сбежит, корова ли зачахнет, червь ли нападет на скотину, задумает ли парень жениться, начнет ли молодица выкликать — все к
тебе да к
тебе с поклоном. Да и сам боярин, нет-нет, а скажет
тебе ласковое слово; где б ни пировали, Кудимович тут как тут: как, дескать,
не позвать такого знахаря — беду наживешь!..
— А вот о чем, кормилец: научи
ты меня, глупую, твоему досужеству, так и меня чаркою никто
не обнесет, и меня
не хуже твоего чествовать станут.
— И, что
ты, кормилец! Выше лба уши
не растут. Что велишь, то и буду делать.