В тысяче политических книжонок наперерыв доказывали, что мы никогда не были победителями, что за нас дрался холод, что французы нас всегда били, и благодаря нашему смирению и русскому обычаю — верить всему печатному, а особливо на французском языке — эти письменные ополчение против нашей
военной славы начинали уже понемножку находить отголоски в гостиных комнатах большого света.
Неточные совпадения
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят о войне с французами. И как вы думаете? ей пришло в голову, что вы
пойдете опять в
военную службу. Успокойте ее, бога ради!
— И полноте! Вы и в каком случае не
пойдете в
военную службу.
Во Франции женятся для того, чтоб не попасть в конскрипты [рекруты.], а вы накануне вашей свадьбы хотите
идти в
военную службу.
— Ты не знаешь моей Полины, Александр. Одно известие, что я снова
иду в
военную службу, едва не стоило ей жизни. Она прочла письмо твое…
Наши приятели, не говоря ни слова,
пошли вслед за незнакомым. Когда они стали подходить к огням, то заметили, что он был в
военном сюртуке с штаб-офицерскими эполетами. Подойдя к биваку Зарецкого, он повернулся и сказал веселым голосом...
— Ничего. Я хочу вам показать, какого рода дуели позволительны в
военное время. Ну что ж? долго ли мне дожидаться? Да ослабьте поводья, сударь! она
пойдет… Послушайте, Блесткин! Если ваша лошадь не перестанет упрямиться, то я сегодня же скажу генералу, как вы исполняете его приказания.
При первом взгляде на его вздернутый кверху нос, черные густые усы и живые, исполненные ума и веселости глаза Рославлев узнал в нем, несмотря на странный полуказачий и полукрестьянской наряд, старинного своего знакомца, который в мирное время — певец любви, вина и
славы — обворожал друзей своей любезностию и добродушием; а в
военное, как ангел-истребитель, являлся с своими крылатыми полками, как молния, губил и исчезал среди врагов, изумленных его отвагою; но и посреди беспрерывных тревог войны, подобно древнему скальду, он не оставлял своей златострунной цевницы...
— Тише! Бога ради тише! Что вы? Я не слышал, что вы сказали… не хочу знать… не знаю… Боже мой! до чего мы дожили! какой разврат! Ну что после этого может быть священным для нашей безумной молодежи? Но извините: мне надобно исполнить приказание генерала Дерикура. Милостивый государь! — продолжал жандарм, подойдя к Рославлеву, — на меня возложена весьма неприятная обязанность; но вы сами
военный человек и знаете, что долг службы… не угодно ли вам
идти со мною?
Но, главное, он указал новый исход для французского шовинизма, выяснив, что, кроме
военной славы, есть еще слава экономического и финансового превосходства, которым можно хвастаться столь же резонно, как и военными победами, и притом с меньшею опасностью.
Упорная война продолжалась семь лет, почему в истории и известна под названием «семилетней»; она то приводила Пруссию на край гибели, то возносила ее короля на высокую степень
военной славы, и была замечательна еще внутренним своим смыслом, потому что не вызывалась существенными интересами союзников, и только одной Австрии могла принести большие выгоды.
Неточные совпадения
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом!
Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в
военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Случись же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о
военных, что сын его проигрался в карты; он
послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет.
—
Слава богу, — отвечал половой, кланяясь. — Вчера приехал поручик какой-то
военный, занял шестнадцатый номер.
В
военное время человек этот наделал бы чудес: его бы
послать куда-нибудь пробраться сквозь непроходимые, опасные места, украсть перед носом у самого неприятеля пушку, — это его бы дело.
И на сем-то странном
военном совете решено было
идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом!