Неточные совпадения
— Послушайте, —
сказал я, почти не зная, с чего и начать, — не горюйте об Азорке. Пойдемте,
я вас отвезу домой. Успокойтесь.
Я сейчас схожу за извозчиком. Где вы живете?
В минуту прощанья
я отвел ее в сторону, чтоб
сказать ей что-то ужасно важное; но язык мой как-то вдруг онемел и завяз.
Я не знал, что
сказать, а она, пожалуй, и не поняла бы
меня.
Я только горько заплакал, да так и уехал, ничего не
сказавши.
Я же просто стыдился
сказать им, чем занимаюсь.
Вон у
меня там «Освобождение Москвы» лежит, в Москве же и сочинили, — ну так оно с первой строки, братец, видно, что так
сказать, орлом воспарил человек…
Ну, положим, хоть и писатель; а
я вот что хотел
сказать: камергером, конечно, не сделают за то, что роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
Служи честно своему делу; вот что
я хотел
сказать, вот именно это-то
я и хотел
сказать!
Методу нами уже было сказано одно словечко, и
я услышал наконец, как Наташа, потупив головку и полураскрыв свои губки, почти шепотом
сказала мне: да.
Она несла в руках свою шляпку и, войдя, положила ее на фортепиано; потом подошла ко
мне и молча протянула
мне руку. Губы ее слегка пошевелились; она как будто хотела
мне что-то
сказать, какое-то приветствие, но ничего не
сказала.
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал
я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с
меня глаз и, шевеля за
мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со
мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем,
сказала мне: да.
— Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою! — вскричал он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его. — Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь? Ведь
я все вижу;
я ночей не сплю, встаю и слушаю у твоей комнаты!..
Скажи мне все, Наташа, откройся
мне во всем, старику, и мы…
— Да благословит же тебя бог, как
я благословляю тебя, дитя мое милое, бесценное дитя! —
сказал отец. — Да пошлет и тебе навсегда мир души и оградит тебя от всякого горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитва моя дошла до него.
У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них, хотела было еще что-то
сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты.
Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.
— Неужели ж ты не видишь, Ваня, что
я вышла совсем,ушла от них и никогда не возвращусь назад? —
сказала она, с невыразимой тоской смотря на
меня.
— Ты винишь
меня, Ваня? —
сказала она наконец.
— Знаю; но что же
мне делать, не моя воля, —
сказала она, и в словах ее слышалось столько отчаяния, как будто она шла на смертную казнь.
— Наташа, —
сказал я, — одного только
я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю
я такой любви.
Я сама ему
сказала, сама, что не хочу его ничем связывать.
— Нет, это какой-то чад, Наташа, —
сказал я. — Что ж, ты теперь прямо к нему?
— Он у ней, — проговорила она чуть слышно. — Он надеялся, что
я не приду сюда, чтоб поехать к ней, а потом
сказать, что он прав, что он заранее уведомлял, а
я сама не пришла.
Я ему надоела, вот он и отстает… Ох, боже! Сумасшедшая
я! Да ведь он
мне сам в последний раз
сказал, что
я ему надоела… Чего ж
я жду!
Наташа
сказала правду: он мог бы сделать и дурной поступок, принужденный к тому чьим-нибудь сильным влиянием; но, сознав последствия такого поступка,
я думаю, он бы умер от раскаяния.
— Ваня! — вскричала она, —
я виновата перед ним и не стою его!
Я думала, что ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня.
Я заглажу это! — прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки,
сказал, обращаясь ко
мне...
Скажи им от
меня, Ваня, что
я знаю, простить
меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но что если они и проклянут
меня, то
я все-таки буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь.
— И вы могли потребовать такой жертвы! —
сказал я, с упреком смотря на него.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж
я буду не мальчик… то есть
я хотел
сказать, что
я буду такой же, как и другие… ну, там семейные люди.
— Вы смеетесь, —
сказал он, улыбаясь вслед за
мною.
Я вам правду
скажу:
я не стою ее;
я это чувствую;
мне это очень тяжело, и
я не знаю, за что это она
меня так полюбила?
Она силилась
мне что-то
сказать; даже начала говорить и вдруг упала в обморок.
Я не знал, что
скажу им, как войду к ним?
Я уже
сказал, что дверь она отворяла так неслышно и медленно, как будто боялась войти.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! —
сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок.
Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и
я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо
мною свое волнение.
—
Я промок, —
сказал он ей, только что ступив в комнату, — пойду-ка к себе, а ты, Ваня, тут посиди. Вот с ним история случилась, с квартирой; расскажи-ка ей. А
я сейчас и ворочусь…
— Вот он какой, —
сказала старушка, оставившая со
мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со
мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо
мной виды-то на себя напускать! Чужая
я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
— Полноте, Анна Андреевна, —
сказал я, — в Сибири совсем не так дурно, как кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
— Батюшка…
я ничего не хочу! Так, сдуру
сказала; прости, коли в чем досадила, да только не кричи, — проговорила она, все больше и больше дрожа от страха.
— Видишь, Ваня, —
сказал он вдруг, —
мне жаль,
мне не хотелось бы говорить, но пришло такое время, и
я должен объясниться откровенно, без закорючек, как следует всякому прямому человеку… понимаешь, Ваня?
Я рад, что ты пришел, и потому хочу громко
сказать при тебе же, так, чтоб и другиеслышали, что весь этот вздор, все эти слезы, вздохи, несчастья
мне наконец надоели.
— Николай Сергеич! Неужели вам не жаль Анну Андреевну? Посмотрите, что вы над ней делаете, —
сказал я, не в силах удержаться и почти с негодованием смотря на него. Но
я только к огню подлил масла.
Идя к ней от Ихменевых,
я тревожно угадывал, что бы такое она хотела
сказать мне?
— А
я думала, ты уж не придешь, —
сказала она, подавая
мне руку, — хотела даже Мавру послать к тебе узнать; думала, не заболел ли опять?
— Голубчик мой, Ваня! —
сказала она
мне через минуту и вдруг опять замолчала, как будто сама забыла, что хотела
сказать, или
сказала так, без мысли, от какого-то внезапного ощущения.
— Наташа, —
сказал я робко, — пойдем к ним…
— Это все правда, —
сказал я, — что ты говоришь, Наташа. Значит, ему надо теперь узнать и полюбить тебя вновь. А главное: узнать. Что ж? Он и полюбит тебя. Неужели ж ты думаешь, что он не в состоянии узнать и понять тебя, он, он, такое сердце!
Я, положим,
скажу, и
скажу правду, из глубины сердца, что понимаю, как его оскорбила, до какой степени перед ним виновата.
— Ваня, —
сказала она чуть слышным голосом, —
я просила тебя за делом.
— Такое средство одно, —
сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Если б
я знала наверно, что он любит ее,
я бы решилась… Ваня! Не таи от
меня ничего! Знаешь ты что-нибудь, чего
мне не хочешь
сказать, или нет?
— И пойду! А! И вы здесь! —
сказал он, увидев
меня, — как это хорошо, что и вы здесь! Ну вот и
я; видите; как же
мне теперь…
Я прямо бы
сказал ему, что не хочу, что
я уж сам вырос и стал человеком, и теперь — кончено!