Неточные совпадения
И добро бы большой или интересный
человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы
сами говорим…
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что
самый забитый, последний
человек есть тоже
человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Но Николай Сергеич не только теперь, но даже и прежде, в
самые счастливые времена, был как-то несообщителен с своей Анной Андреевной, даже иногда суров, особливо при
людях.
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными
людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда
самому ближнему к себе
человеку.
Я прямо бы сказал ему, что не хочу, что я уж
сам вырос и стал
человеком, и теперь — кончено!
Это был
человек лет сорока пяти, не больше, с правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, которого выражение изменялось судя по обстоятельствам; но изменялось резко, вполне, с необыкновенною быстротою, переходя от
самого приятного до
самого угрюмого или недовольного, как будто внезапно была передернута какая-то пружинка.
— Что я говорил тебе, Наташа! — вскричал он. — Ты не верила мне! Ты не верила, что это благороднейший
человек в мире! Видишь, видишь
сама!..
Сами знаете, добрые
люди: одна ведь осталась как шиш на свете.
Вижу у вас, бедных
людей, на руках,
самим есть нечего; дай, думаю, хоть для Николая-то угодника потружусь, приму сироту.
Сами слышали, добрые
люди, как я вчера ее за это била, руки обколотила все об нее, чулки, башмаки отняла — не уйдет на босу ногу, думаю; а она и сегодня туда ж!
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты
сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу,
человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще с
самой школы, но в сущности
человек не без сердца; погибший
человек.
Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем разведать, с разными тонкими
людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то есть трезвое, время и
сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…
И, наконец, свойство
самых добродушных
людей, может быть перешедшее к ней от отца, — захвалить
человека, упорно считать его лучше, чем он в
самом деле, сгоряча преувеличивать в нем все доброе, — было в ней развито в сильной степени.
Тяжело таким
людям потом разочаровываться; еще тяжеле, когда чувствуешь, что
сам виноват.
Я ведь, брат, по натуре моей и по социальному моему положению принадлежу к тем
людям, которые
сами путного ничего не делают, а другим наставления читают, чтоб делали.
Отвечаю: во-первых, для того, что не хочу дать восторжествовать низкому и коварному
человеку, а во-вторых, из чувства
самого обыкновенного человеколюбия.
Ведь ты не знаешь, ты не видал никогда этих
людей, не слыхал их
самих.
Она хвалилась и с торжеством рассказывала, что князь, важный
человек, генерал и ужасно богатый,
сам приезжал просить согласия ее барышни, и она, Мавра, собственными ушами это слышала, и вдруг, теперь, все пошло прахом.
Целый год думала: вот придет гость, настоящий гость, мы все это и покажем, и угостим: и
люди похвалят, и
самим любо будет; а что его, дурака, напомадила, так он и не стоит того; ему бы все в грязном ходить.
— Вот видите,
сами же вы говорите: швырнет;следовательно, считаете его
человеком честным, а поэтому и можете быть совершенно уверены, что он не крал ваших денег. А если так, почему бы вам не пойти к нему и не объявить прямо, что считаете свой иск незаконным? Это было бы благородно, и Ихменев, может быть, не затруднился бы тогда взять своиденьги.
— Так я и всегда делаю, — перебила она, очевидно спеша как можно больше наговориться со мною, — как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо поступать. И я потому с вами говорю так совершенно откровенно, как будто
сама с собою, что, во-первых, вы прекрасный
человек, и я знаю вашу прежнюю историю с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.
— Разумеется, Алеша, и
сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как
сама с собою, что вы очень умный
человек и много можете мне дать советов и научить меня.
— Я ведь знаю очень хорошо, — прибавила она, — князю хочется моих денег. Про меня они думают, что я совершенный ребенок, и даже мне прямо это говорят. Я же не думаю этого. Я уж не ребенок. Странные они
люди:
сами ведь они точно дети; ну, из чего хлопочут?
Ну как в
самом деле сказать
человеку грубость прямо в глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость?
Конечно, один ваш писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может быть,
самый великий подвиг
человека в том, если он сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица…
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет
людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться
самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
Но вы поэт, а я простой
человек и потому скажу, что надо смотреть на дело с
самой простой, практической точки зрения.
Тем страннее шел к ее лицу шаловливый вид и задорные блестящие взгляды, очень удивлявшие доктора,
самого добрейшего из всех немецких
людей в Петербурге.
— Утешьтесь… не расстраивайте себя, — продолжал он, чуть
сам не хныча над нею, потому что был очень чувствительный
человек, — я вас прощаю и замуж возьму, если вы, при хорошем поведении честной девицы, будете…
— Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь; вы хотите забыть ее совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забыть свое родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на меня взглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что у вас была своя дочь, которую вы
сами забыли, потому что вы жестокий
человек. А я не хочу жить у жестоких
людей, не хочу, не хочу!.. — Нелли всхлипнула и мельком взглянула на меня.
— Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала она, рыдая. — И мать моя милостыню просила, а когда умирала,
сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у одного
человека прошу, я у всех прошу, а все не один
человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
— Я низкий, я подлый
человек, Ваня, — начал он мне, — спаси меня от меня
самого. Я не оттого плачу, что я низок и подл, но оттого, что через меня Наташа будет несчастна. Ведь я оставляю ее на несчастье… Ваня, друг мой, скажи мне, реши за меня, кого я больше люблю из них: Катю или Наташу?
— Ее мать была дурным и подлым
человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. — Она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый
человек ее не оставил и помогал ей до
самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
Александр Петрович, конечно, милейший
человек, хотя у него есть особенная слабость — похвастаться своим литературным суждением именно перед теми, которые, как и
сам он подозревает, понимают его насквозь. Но мне не хочется рассуждать с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу. Александр Петрович едет на Острова на свою дачу и, услышав, что я на Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в своей карете.
— Да ведь ты
сам знаешь, что она дочь князя, — отвечал он, глядя на меня с какою-то злобною укоризною, — ну, к чему такие праздные вопросы делать, пустой ты
человек? Главное не в этом, а в том, что она знает, что она не просто дочь князя, а законнаядочь князя, — понимаешь ты это?
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до
самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых
людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.