Неточные совпадения
Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на
ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то
самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку.
Неужели в
самом деле я здесь только для
того, чтоб разглядывать этого старика?» Досада взяла меня.
Он, однакоже, жил не на Васильевском острову, а в двух шагах от
того места, где умер, в доме Клугена, под
самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.
В
самом деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с
тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до
того сжился с Васильевским, что когда князь на лето
сам приехал в деревню (о чем заранее уведомил Ихменевых),
то изгнанник
сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Мало
того: что три года
тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить
самые ясные, законные доказательства перед судом,
тем более что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я
сам не понимал вполне
того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Если я был счастлив когда-нибудь,
то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в
те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых
сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал
самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Помню, я ободрял его анекдотами про генеральство Сумарокова, про
то, как Державину прислали табакерку с червонцами, как
сама императрица посетила Ломоносова; рассказывал про Пушкина, про Гоголя.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а
то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы
сами говорим…
Но Анна Андреевна, несмотря на
то что во время чтения
сама была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
— Да уж поскорей ему звезду, папаша, а
то что в
самом деле, атташе да атташе!
И как теперь вижу: говорит она мне, а в глазах ее видна и другая забота,
та же
самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
— Воротись, воротись, пока не поздно, — умолял я ее, и
тем горячее,
тем настойчивее умолял, чем больше
сам сознавал всю бесполезность моих увещаний и всю нелепость их в настоящую минуту.
Да к
тому же отец и
сам его хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб
самому жениться, а потому непременно и во что бы
то ни стало положил расторгнуть нашу связь.
Он вот поклянется тебе, да в
тот же день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще
сам первый к тебе придет рассказать об этом.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после
того, что
сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку;
тем неожиданнее и
тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до
того наивная и простодушная, что вы
сами, вслед за ним, в каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно так же как и он, улыбнуться.
Нужна только твердость, чтоб перенести эту минуту;
то же
самое и она мне говорила.
Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с
самого наступления сумерек, стал впадать в
то состояние души, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим ужасом.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это
самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад,
то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго будет колыхаться от этого смеха.
Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно в моем воображении, а вместе с
тем вдруг установилась во мне
самая полная,
самая неотразимая уверенность, что все это непременно, неминуемо случится, что это уж и случилось, но только я не вижу, потому что стою задом к двери, и что именно в это
самое мгновение, может быть, уже отворяется дверь.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже
сам Смит,
то и он бы, может быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое время.
Бывали случаи, когда Анна Андреевна тосковала до изнеможения, плакала, называла при мне Наташу
самыми милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергеича, а при нем начинала намекать,хоть и с большою осторожностью, на людскую гордость, на жестокосердие, на
то, что мы не умеем прощать обид и что бог не простит непрощающих, но дальше этого при нем не высказывалась.
Я-то вот через Матрену много узнаю, а
та через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны, что у князя в доме проживает… ну, да ведь ты
сам знаешь.
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем
тем, что я
сам недавно слышал от
самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его
сам, может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы
то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда
самому ближнему к себе человеку.
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в
самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно
тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них
самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на
ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его не было пределов: он проклинал себя, кричал, что
сам себя презирает, а между
тем ничем не поправил дела.
О
том же, что он может жениться на Наташе, князь, до
самого последнего времени, почти перестал заботиться.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни и ночи думала и думаю. После
того как я их покинула, может быть, не было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь
сам, что это невозможно!
Я не пришла к нему с
самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего сердца, с
самого начала моей любви; напротив, я затаила все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем
самые последствия любви, —
то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику.
И хоть мне и больно будет, если он не захочет понять, чего мне
самой стоило все это счастьес Алешей, какие я
сама страдания перенесла,
то я подавлю свою боль, все перенесу, — но ему и этого будет мало.
— Довольно бы
того хоть увидать, а там я бы и
сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты
сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А
то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
Последний был дядя, Семен Валковский, да
тот только в Москве был известен, да и
то тем, что последние триста душ прожил, и если б отец не нажил
сам денег,
то его внуки, может быть,
сами бы землю пахали, как и есть такие князья.
Эта Мими — старая, гадкая,
самая мерзкая собачонка, к
тому же упрямая и кусака.
Мало
того, хоть я в эти две недели и очень сошелся с Катей, но до
самого сегодняшнего вечера мы ни слова не говорили с ней о будущем,
то есть о браке и… ну, и о любви.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня
тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все
самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
Он до
того был поражен этим письмом, что говорил
сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а в руках письмо держит.
Но разговор наш вдруг был прерван
самым неожиданным образом. В кухне, которая в
то же время была и переднею, послышался легкий шум, как будто кто-то вошел. Через минуту Мавра отворила дверь и украдкой стала кивать Алеше, вызывая его.
Но если так,
то я
сам был обманут.
Напротив, вы даже показали пренебрежение к нам и, может быть, ждали
той минуты, когда я
сам приду просить вас сделать нам честь отдать вашу руку моему сыну.
Вы можете с презрением смотреть на отца, который
сам сознается в
том, что наводил сына, из корысти и из предрассудков, на дурной поступок; потому что бросить великодушную девушку, пожертвовавшую ему всем и перед которой он так виноват, — это дурной поступок.
Идти на такое объяснение и в
то же время не оскорбить, не обидеть — на это иногда не способны даже
самые ловкие мудрецы, а способны именно сердца свежие, чистые и хорошо направленные, как у него.
— То-то я и говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в
самом деле такой.
— То-то; он и без
того узнает. А ты замечай, что он скажет? Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в
самом деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может быть!
—
То угодно, что вы безжалостная! — кричал я. — Как вы смеете так тиранить бедного ребенка? Она не ваша; я
сам слышал, что она только ваш приемыш, бедная сирота…
А когда будем выходить отсюда,
то он, наверно,
сам ко мне подойдет и скажет
то, что мне надо…
Бывают они часто с большими способностями; но все это в них как-то перепутывается, да сверх
того они в состоянии сознательно идти против своей совести из слабости на известных пунктах, и не только всегда погибают, но и
сами заранее знают, что идут к погибели.