Неточные совпадения
Удивительно,
что может сделать один луч солнца
с душой человека!
Поровнявшись
с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на ту сторону улицы, как будто предчувствуя,
что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку.
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече
с ним, я тотчас почувствовал,
что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Во-первых,
с виду она была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне,
с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову,
что эта собака не может быть такая, как все собаки;
что она — собака необыкновенная;
что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное;
что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и
что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена
с судьбою ее хозяина.
«
Что мне за дело до него, — думал я, припоминая то странное, болезненное ощущение,
с которым я глядел на него еще на улице.
К
чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о
чем уже заметил мне один глубокомысленный критик,
с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте, а между тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
Они читали, курили и только изредка, в полчаса раз, сообщали друг другу, отрывочно и вполголоса, какую-нибудь новость из Франкфурта да еще какой-нибудь виц или шарфзин [остроту (нем.).] знаменитого немецкого остроумца Сафира; после
чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались в чтение.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди,
что вся публика, начиная
с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
Старик
с минуту глядел на него, как пораженный, как будто не понимая,
что Азорка уже умер; потом тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал свое бледное лицо к его мертвой морде.
Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем постояльце, кроме разве того,
что квартира ходила по шести рублей в месяц,
что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца не заплатил ни копейки, так
что приходилось его сгонять
с квартиры.
Что за чудный был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич был управляющим; в этот сад мы
с Наташей ходили гулять, а за садом был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились…
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался
с действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы
с Наташей, на берегу, держась за руки,
с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали,
что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана
с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
С своими соседями по имению он не заблагорассудил познакомиться,
чем тотчас же нажил себе много врагов.
В короткое время своего знакомства
с Ихменевым он совершенно узнал,
с кем имеет дело, и понял,
что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себе его сердце, и
что без этого деньги не много сделают.
Душа его жаждала отличий, возвышений, карьеры, и, рассчитав,
что с своею женой он не может жить ни в Петербурге, ни в Москве, он решился, в ожидании лучшего, начать свою карьеру
с провинции.
Говорят,
что еще в первый год своего сожительства
с женою он чуть не замучил ее своим грубым
с ней обхождением.
Этот слух всегда возмущал Николая Сергеича, и он
с жаром стоял за князя, утверждая,
что князь неспособен к неблагородному поступку.
Далее слухи о нем становились несколько темными: говорили о каком-то неприятном происшествии, случившемся
с ним за границей, но никто не мог объяснить, в
чем оно состояло.
В Ихменевке носились слухи,
что он вступает во второй брак и роднится
с каким-то знатным, богатым и сильным домом.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях
с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал,
что сын огорчает его дурным своим поведением;
что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но
что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Вскоре Николай Сергеич горячо полюбил его, не менее
чем свою Наташу; даже потом, уже после окончательного разрыва между князем-отцом и Ихменевым, старик
с веселым духом вспоминал иногда о своем Алеше — так привык он называть князя Алексея Петровича.
Николай Сергеич
с негодованием отвергал этот слух, тем более
что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого не знал в продолжение всего своего детства и отрочества; он говорил об нем
с восторгом,
с увлечением; видно было,
что он вполне подчинился его влиянию.
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до того сжился
с Васильевским,
что когда князь на лето сам приехал в деревню (о
чем заранее уведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя,
что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Но оскорбление
с обеих сторон было так сильно,
что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу
с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне того чувства,
с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался,
что она суждена мне судьбою.
Помню, как однажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе, допрашивала меня, выпытывала:
что я именно делаю, и, когда я перед ней не открылся, взяла
с меня клятву,
что я не сгублю себя как лентяй и праздношатайка.
Когда же он увидел,
что я вдруг очутился
с деньгами, и узнал, какую плату можно получать за литературный труд, то и последние сомнения его рассеялись.
Я заметил,
что подобные сомнения и все эти щекотливые вопросы приходили к нему всего чаще в сумерки (так памятны мне все подробности и все то золотое время!). В сумерки наш старик всегда становился как-то особенно нервен, впечатлителен и мнителен. Мы
с Наташей уж знали это и заранее посмеивались.
А ну-ка, ну-ка прочти! — заключил он
с некоторым видом покровительства, когда я наконец принес книгу и все мы после чаю уселись за круглый стол, — прочти-ка,
что ты там настрочил; много кричат о тебе!
Наташа даже плакала
с досады, ссорилась со мной, попрекала меня,
что чужие прочтут мой роман раньше,
чем она…
Она давно уже приметила,
что я смотрю
с бесконечной любовью на ее бесценную Наташу;
что у меня дух занимается и темнеет в глазах, когда я
с ней заговариваю, и
что и Наташа тоже как-то яснее,
чем прежде, на меня поглядывает.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «
С первого шага видно,
что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно,
что кругом происходит; зато познается,
что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Вон у меня там «Освобождение Москвы» лежит, в Москве же и сочинили, — ну так оно
с первой строки, братец, видно,
что так сказать, орлом воспарил человек…
И он говорил это
с таким убежденным видом,
с таким добродушием,
что недоставало решимости остановить и расхолодить его фантазию.
— Или вот, например, табакерку дадут…
Что ж? На милость ведь нет образца. Поощрить захотят. А кто знает, может и ко двору попадешь, — прибавил он полушепотом и
с значительным видом, прищурив свой левый глаз, — или нет? Или еще рано ко двору-то?
Эдак, знаешь, бледные они, говорят, бывают, поэты-то, ну и
с волосами такими, и в глазах эдак что-то… знаешь, там Гете какой-нибудь или проч.…я это в «Аббаддонне» читал… а
что?
В ясный сентябрьский день, перед вечером, вошел я к моим старикам больной,
с замиранием в душе и упал на стул чуть не в обмороке, так
что даже они перепугались, на меня глядя.
Я знал,
что их очень озабочивает в эту минуту процесс
с князем Валковским, повернувшийся для них не совсем хорошо, и
что у них случились еще новые неприятности, расстроившие Николая Сергеича до болезни.
Но я знал еще… нет! я тогда еще только предчувствовал, знал, да не верил,
что кроме этой истории есть и у них теперь что-то,
что должно беспокоить их больше всего на свете, и
с мучительной тоской к ним приглядывался.
— А
что? Ничего
с ней, — отозвался Николай Сергеич неохотно и отрывисто, — здорова. Так, в лета входит девица, перестала младенцем быть, вот и все. Кто их разберет, эти девичьи печали да капризы?
— Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка,
что с тобою! — вскричал он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его. — Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь? Ведь я все вижу; я ночей не сплю, встаю и слушаю у твоей комнаты!.. Скажи мне все, Наташа, откройся мне во всем, старику, и мы…
— Неужели ж ты не видишь, Ваня,
что я вышла совсем,ушла от них и никогда не возвращусь назад? — сказала она,
с невыразимой тоской смотря на меня.
— Нет, Ваня, это уж есть! Я ушла от них и не знаю,
что с ними будет… не знаю,
что будет и со мною!
— Понимаешь ли ты, Наташа,
что ты сделаешь
с отцом?
Это еще последнее дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли,
что князь заподозрил твоего отца и мать,
что они сами, нарочно, сводили тебя
с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
Ну,
что теперь будет
с ним?
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто
с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде,
что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял,
чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
— Неужели ж ты так его полюбила? — вскричал я,
с замиранием сердца смотря на нее и почти сам не понимая,
что спрашиваю.
—
Что мне отвечать тебе, Ваня? Ты видишь! Он велел мне прийти, и я здесь, жду его, — проговорила она
с той же горькой улыбкой.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня?
Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои дела
с журналистами?
Что твой новый роман, подвигается ли?