Неточные совпадения
Особняк соблазнял меня;
оставалось только похлопотать насчет прислуги, так как совершенно без прислуги нельзя
было жить.
Но оскорбление с обеих сторон
было так сильно, что не
оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то
есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и
осталась такой же девочкой, как и
была до нашей разлуки.
— Да ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может
быть,не пойдешь из дому… ко всенощной. Стало
быть, ты хотела и
остаться; стало
быть, не решилась еще совершенно?
— Непременно; что ж ему
останется делать? То
есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной строгий. Пожалуй, еще
будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы
будем счастливы. Ее отец тоже.
— Послушай, чего ж ты боишься? — начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это
были последние его слова… У меня и книги
остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
Одна
была дочь, одна и
останется.
В настоящее время прекратились даже и эти последние ресурсы;
оставалась только одна работа, но плата за нее
была самая ничтожная.
Чуть
было; да только пораздумал и предпочел лучше
остаться непорядочным человеком.
Но у меня
остались прежние сношения; могу кой о чем разведать, с разными тонкими людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то
есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…
В назначенное время я сходил за лекарством и вместе с тем в знакомый трактир, в котором я иногда обедал и где мне верили в долг. В этот раз, выходя из дому, я захватил с собой судки и взял в трактире порцию супу из курицы для Елены. Но она не хотела
есть, и суп до времени
остался в печке.
Я нагнулся к ней: она
была опять вся в жару; с ней
был опять лихорадочный кризис. Я начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если она хочет
остаться у меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял пальто и фуражку. Оставить ее одну в таком состоянии я не решился.
Слушай: тяжба наша кончилась (то
есть кончится на днях;
остаются только одни пустые формальности); я осужден.
— А ведь Азорка-то
был прежде маменькин, — сказала вдруг Нелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. — Дедушка очень любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него и
остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку… Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер, — сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.
— А! Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял так же, как и я, а мы с ним не сговаривались, даже не видались! И ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас, как в божество. Вы не считали за нужное
быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон, как он говорит, у него
остались на сердце…
Оставалось одно: чтоб Алеша полюбил ту, которую вы назначили ему в невесты; вы думали: если полюбит, то, может
быть, и отстанет от меня…
А она хоть и плюнула ему в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках
оставался: умри она, что с ним
будет?
— Пеший конному не товарищ! Александра Семеновна, мы
остаемся вместе и
будем обожать друг друга. А это генерал! Нет, Ваня, я соврал; ты не генерал, а я — подлец! Посмотри, на что я похож теперь? Что я перед тобой? Прости, Ваня, не осуди и дай излить.
Нет, мой друг: если вы истинный человеколюбец, то пожелайте всем умным людям такого же вкуса, как у меня, даже и с грязнотцой, иначе ведь умному человеку скоро нечего
будет делать на свете и
останутся одни только дураки.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам
было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал.
Оставшись у Наташи почти нечаянно, я
был спокоен насчет Нелли: она
оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
— Более всего надо беречь свое здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб
остаться в живых, а во-вторых, чтобы всегда
быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, мое милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чем-нибудь веселом, игривом…
— Да, я
буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не
останусь, — кричала она, рыдая. — И мать моя милостыню просила, а когда умирала, сама сказала мне:
будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу, а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы
остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! — и как
был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
Разумеется, он хлопотал всего более о том, чтоб Алеша
остался им доволен и продолжал его считать нежным отцом; а это ему
было очень нужно для удобнейшего овладения впоследствии Катиными деньгами.
Когда же мы
остались вдвоем, я объявил, что у меня
есть для нее сто пятьдесят рублей,на всякий случай.
Я решился до времени не говорить Наташе об этой встрече, но непременно сказать ей тотчас же, когда она
останется одна, по отъезде Алеши. В настоящее же время она
была так расстроена, что хотя бы и поняла и осмыслила вполне всю силу этого факта, но не могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута
была не та.
С Катей
была старушка француженка, которая, после долгих упрашиваний и колебаний, согласилась наконец сопровождать ее и даже отпустить ее наверх к Наташе одну, но не иначе, как с Алешей; сама же
осталась дожидаться в коляске.
— Ты не сердись, Алеша, — прибавила она, — это я потому, что мне много надо переговорить с Наташей, об очень важном и о серьезном, чего ты не должен слышать.
Будь же умен, поди. А вы, Иван Петрович,
останьтесь. Вы должны выслушать весь наш разговор.
— Ваня! — сказала мне Наташа, взволнованная и измученная, когда они вышли, — ступай за ними и ты и… не приходи назад: у меня
будет Алеша до вечера, до восьми часов; а вечером ему нельзя, он уйдет. Я
останусь одна… Приходи часов в девять. Пожалуйста.
Было у меня всегда непреодолимое желание, даже мучение, когда я
оставалась одна, о том, чтоб он
был ужасно и вечно счастлив.
Наконец, часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд отправлялся ровно в двенадцать.
Оставался один час. Наташа мне сама потом говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на него. Помню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками лицо, бросилась назад в комнату. Мне же надо
было проводить Алешу до самого экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не сошел с лестницы.
Видно
было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней
осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Они злые и жестокие, и вот тебе мое приказание:
оставайся бедная, работай и милостыню проси, а если кто придет за тобой, скажи: не хочу к вам!..» Это мне говорила мамаша, когда больна
была, и я всю жизнь хочу ее слушаться, — прибавила Нелли, дрожа от волнения, с разгоревшимся личиком, — и всю жизнь
буду служить и работать, и к вам пришла тоже служить и работать, а не хочу
быть как дочь…
Молча и безо всяких разговоров решено
было, что она
останется навеки в доме Николая Сергеича, а между тем отъезд приближался, а ей становилось все хуже и хуже.
— Вот что, Ваня, — сказала Нелли, когда мы
остались вдвоем, — я знаю, они думают, что я с ними поеду; но я не поеду, потому что не могу, и
останусь пока у тебя, и мне это надо
было сказать тебе.
Решили, что я
останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать часов. Уходя, Маслобоев
был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня за столиком и перелистывал какую-то книгу.
Расскажи же ему, как умирала мамаша, как я
осталась одна у Бубновой; расскажи, как ты видел меня у Бубновой, все, все расскажи и скажи тут же, что я лучше хотела
быть у Бубновой, а к нему не пошла…
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного
осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Артемий Филиппович. Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Осталась я с золовками, // Со свекром, со свекровушкой, // Любить-голубить некому, // А
есть кому журить!
Чуть дело не разладилось. // Да Климка Лавин выручил: // «А вы бурмистром сделайте // Меня! Я удовольствую // И старика, и вас. // Бог приберет Последыша // Скоренько, а у вотчины //
Останутся луга. // Так
будем мы начальствовать, // Такие мы строжайшие // Порядки заведем, // Что надорвет животики // Вся вотчина… Увидите!»
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда
останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!