Неточные совпадения
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь
самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал, что сын огорчает его дурным своим поведением; что, конечно, на шалости
такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Сама же Наташа,
так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после
такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я
сам не понимал вполне того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Но все-таки, помню, случалось, сомнения вдруг опять осаждали его, часто среди
самого восторженного фантазирования, и снова сбивали его с толку.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого,
такого, чего бы он, пожалуй, и
сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг
такие будни и все
такое известное — вот точь-в-точь как то
самое, что обыкновенно кругом совершается.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это
таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы
сами говорим…
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня;
так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что
самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения
сама была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь
так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
— Дома, батюшка, дома, — отвечала она, как будто затрудняясь моим вопросом. — Сейчас
сама выйдет на вас поглядеть. Шутка ли! Три недели не видались! Да чтой-то она у нас какая-то стала
такая, — не сообразишь с ней никак: здоровая ли, больная ли, бог с ней!
— Неужели ж ты
так его полюбила? — вскричал я, с замиранием сердца смотря на нее и почти
сам не понимая, что спрашиваю.
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего;
так себе, да и бог с ними! А вот что, Наташа: это он
сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
— Господи! Что ж это у вас происходит!
Сам же все и рассказал, да еще в
такое время?..
Он вот поклянется тебе, да в тот же день,
так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще
сам первый к тебе придет рассказать об этом.
— Как!
Сам же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал теперь
такой жертвы?
Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не говорил), что он только обманывает меня и только кажется
таким правдивым и искренним, а
сам злой и тщеславный!
Этот стон с
такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до
такого сумасбродного решения. Но во мне
самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что
сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это
такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я
такой любви.
Я ведь и
сама знаю, что с ума сошла и не
так люблю, как надо.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней
такую безумную любовь — любовь до забвения
самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор
самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы
сами, вслед за ним, в каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно
так же как и он, улыбнуться.
Я бы
сам этого никогда не выдумал; — не
так я рос, не
так меня воспитали.
— Нет, послушайте, — прибавил он с непостижимым простодушием, — вы не смотрите на меня, что я
такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот вы увидите
сами.
Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с
самого наступления сумерек, стал впадать в то состояние души, которое
так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим ужасом.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже
сам Смит, то и он бы, может быть, не
так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в
такой час и в
такое время.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет
такого ребенка на
такой ужас, если уж не
самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая;
сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
И он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас, как будто совестясь, что
сам же нас сводил вместе. В
таких случаях, и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной Андреевной, даже придирчив, точно
сам на себя злился и досадовал за свою мягкость и уступчивость.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он
такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли?
Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет,
сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
— А ты не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит,
так это она по благородству души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а
сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
А у
самой сердце
так и замирает: рассердится, думаю, да и проклянет ее совсем!
Так он видит, что я молчу, рассердился да
сам и окликнул меня и целый-то вечер мне нашу родословную толковал.
— Нет, в
самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая
сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к
такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!..
Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда
самому ближнему к себе человеку.
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в
самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в
таких же желаниях и чувствах.
Меня именно бесит, что меня, как дурака, как
самого низкого подлеца, всесчитают способным иметь
такие низкие,
такие слабые чувства… думают, что я с ума схожу от горя…
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он
так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них
самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
— Голубчик мой, Ваня! — сказала она мне через минуту и вдруг опять замолчала, как будто
сама забыла, что хотела сказать, или сказала
так, без мысли, от какого-то внезапного ощущения.
—
Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты
сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и
сама угадала. Послушай: я ведь
так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь,
так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты
сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
— Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! — перебила она с сверкающим взглядом. — Я
сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он
сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я
сама не понимаю себя: умом выходит
так, а на деле не
так! Что со мною будет!
Последний был дядя, Семен Валковский, да тот только в Москве был известен, да и то тем, что последние триста душ прожил, и если б отец не нажил
сам денег, то его внуки, может быть,
сами бы землю пахали, как и есть
такие князья.
Но тут, уверяю вас, я выказал много хитрости… ах… и, наконец, даже ума;
так что я думал, вы
сами будете рады, что я не всегда же… неумен.
Это завлекло мое любопытство вполне; уж я не говорю про то, что у меня было свое особенное намерение узнать ее поближе, — намерение еще с того
самого письма от отца, которое меня
так поразило.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил
так: удалиться от вас и кончить все
самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в
такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— Мой приход к вам в
такой час и без доклада — странен и вне принятых правил; но я надеюсь, вы поверите, что, по крайней мере, я в состоянии сознать всю эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею дело; знаю, что вы проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут, и я надеюсь, вы
сами меня поймете и оправдаете.
Но если
так, то я
сам был обманут.
Вы можете с презрением смотреть на отца, который
сам сознается в том, что наводил сына, из корысти и из предрассудков, на дурной поступок; потому что бросить великодушную девушку, пожертвовавшую ему всем и перед которой он
так виноват, — это дурной поступок.
Идти на
такое объяснение и в то же время не оскорбить, не обидеть — на это иногда не способны даже
самые ловкие мудрецы, а способны именно сердца свежие, чистые и хорошо направленные, как у него.
Последние слова он проговорил
так одушевленно, с
таким чувством, с
таким видом
самого искреннего уважения к Наташе, что победил нас всех.
— Я встречал много поклонников вашего таланта, — продолжал князь, — и знаю двух
самых искренних ваших почитательниц. Им
так приятно будет узнать вас лично. Это графиня, мой лучший друг, и ее падчерица, Катерина Федоровна Филимонова. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в удовольствии представить вас этим дамам.
— То-то я и говорю, что он
такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня
так почитают! Да что ж, я ведь и в
самом деле
такой.