Неточные совпадения
—
Но это невозможно! — вскричал я в исступлении, — знаешь ли, что это невозможно, Наташа, бедная ты моя!
Ведь это безумие.
Ведь ты их убьешь и себя погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?
Она только горько улыбнулась в ответ. И к чему я это спросил?
Ведь я мог понять, что все уже было решено невозвратно.
Но я тоже был вне себя.
— Хоть я не стою тебя совсем,
но ты люби меня, Наташа, а уж я… ты
ведь знаешь меня!
— Твой дедушка? да
ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала,
но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого.
Но вряд ли это будет средством.
Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю).
Но тона, тона письма вы не знаете, а
ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
— Ах, боже мой! Да
ведь он сейчас же будет здесь!
Но то, что вы мне сказали, меня до того поразило, что я… признаюсь, я всего ожидал от него,
но этого… этого!
Одной любви мало; любовь оказывается делами; а ты как рассуждаешь: «Хоть и страдай со мной,
но живи со мной», —
ведь это не гуманно, это не благородно!
—
Но позвольте же наконец, — начал князь с некоторым нетерпением, — на каком основании приписываете вы мне все эти… преступления?
Ведь это одни только ваши догадки, ничем не доказанные…
Ведь это выходит по вашей же теории; я потому так и говорю;
но довольно; решит время.
— Иван Петрович, голубчик, что мне делать? Посоветуйте мне: я еще вчера дал слово быть сегодня, именно теперь, у Кати. Не могу же я манкировать! Я люблю Наташу как не знаю что, готов просто в огонь,
но, согласитесь сами, там совсем бросить,
ведь это нельзя…
— А
ведь идея-то была бы недурна, — сказал он. — Нет, Ваня, это не то. То есть, почему не расспросить при случае;
но это не то. Слушай, старинный приятель, я хоть теперь и довольно пьян, по обыкновению,
но знай, что с злым умысломФилипп тебя никогда не обманет, с злым то естьумыслом.
— Вот что, Ваня, без лишних слов: я тебе хочу оказать услугу. Видишь, дружище, если б я с тобой хитрил, я бы у тебя и без торжественности умел выпытать. А ты подозреваешь, что я с тобой хитрю: давеча, леденцы-то; я
ведь понял.
Но так как я с торжественностью говорю, значит, не для себя интересуюсь, а для тебя. Так ты не сомневайся и говори напрямик, правду — истинную…
— Хорошо, так и быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным делам.
Но рассуди: мне
ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун. Как же я тебе буду рассказывать? Так и не взыщи, если расскажу вообще, слишком вообще, для того только, чтоб доказать: какой, дескать, он выходит подлец. Ну, начинай же сначала ты, про свое.
Отказаться от денег;
но если я тут же скажу, что считаю и теперь свой иск правым, то
ведь это значит: я их дарю ему.
Впрочем, я чувствую, что я вам ничего не могу объяснить,
но зато спрошу вас самих:
ведь вы его любите?
— Милая, милая девочка, хоть и побранила меня! — продолжал он, с наслаждением смакуя вино, —
но эти милые существа именно тут-то и милы, в такие именно моменты… А
ведь она, наверно, думала, что меня пристыдила, помните в тот вечер, разбила в прах! Ха, ха, ха! И как к ней идет румянец! Знаток вы в женщинах? Иногда внезапный румянец ужасно идет к бледным щекам, заметили вы это? Ах, боже мой! Да вы, кажется, опять сердитесь?
— О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело.
Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я
ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
— Вы откровенны. Ну, да что же делать, если самого меня мучат! Глупо и я откровенен,
но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать кой-какие черты из моей жизни. Вы меня поймете лучше, и это будет очень любопытно. Да, я действительно, может быть, сегодня похож на полишинеля; а
ведь полишинель откровенен, не правда ли?
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную,
но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям,
но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то
ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
— А, вы называете это зверством, — признак, что вы все еще на помочах и на веревочке. Конечно, я признаю, что самостоятельность может явиться и совершенно в противоположном,
но… будем говорить попроще, mon ami… согласитесь сами,
ведь все это вздор.
Но, мой друг, я
ведь сам готов признавать все, что прикажете;
но что же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм.
Вы не смотрите на меня, что я дорожу предрассудками, держусь известных условий, добиваюсь значения;
ведь я вижу, что я живу в обществе пустом;
но в нем покамест тепло, и я ему поддакиваю, показываю, что за него горой, а при случае я первый же его и оставлю.
— Я низкий, я подлый человек, Ваня, — начал он мне, — спаси меня от меня самого. Я не оттого плачу, что я низок и подл,
но оттого, что через меня Наташа будет несчастна.
Ведь я оставляю ее на несчастье… Ваня, друг мой, скажи мне, реши за меня, кого я больше люблю из них: Катю или Наташу?
— Нет, Ваня, не то;
ведь я не так глуп, чтоб задавать такие вопросы;
но в том-то и дело, что я тут сам ничего не знаю. Я спрашиваю себя и не могу ответить. А ты смотришь со стороны и, может, больше моего знаешь… Ну, хоть и не знаешь, то скажи, как тебе кажется?
— Вы поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши, могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться…
но —
ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие,
но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце поймет это и примирится с моим… А мне было тяжелее вашего, поверьте!
Но опять-таки дело в том, что
ведь Смитиха была сама по себе безумнейшая и сумасброднейшая женщина в мире.